Один блядует, другой сердцем тоскует...
В горницу главы Сыскного приказа влетел бесноватый глазами сын Никита Васильевич. Он медленными шагами стал красться к столу. Отец всполошился:
— Чего очами сверкаешь?
— Конюх Стёпка прискакал. Видел он, как недалече от имения некие два татя потащили в лес бабу в ореховом сарафане. Нету нигде Лукерьи, я только оттуда...
— Никита, погоди!
— Убили! — взвыл глава Опричнины диким голосом. — Твои сыскари дело свершили! Ты — убивец, отец. И Святейший. Вдвоём вы сгубили душу невинную!
— Никита...
— Я тебя сам сейчас… жизни лишу.
Милосельский-младший коршуном набросился на отца и железной хваткой вцепился ему в горло. Василий Юрьевич изрыгнул звонкий хрип (ещё одна поминальная молитва по усопшей Лукерье Звонкой). На шум в горницу вбежали: сыскной дьяк, опричник, ярыга. Они втроём принялись оттаскивать осатаневшего сына с тела родителя. Молодого князя удалось прижать к стене. Никита Милосельский стал зверем биться в истерике в руках опричника.
Глава Сыскного приказа прохрипел:
— Держите крепше, падучая хворь на него напала.
— Сам как, Василий Юрьевич? — озаботился дьяк.
— Филька, гони в Симеоновский монастырь. Вези сюда владыку.
Беспокойный день кончился. Наступил беспокойный вечер...
К Сыскному приказу подкатила помпезная колымага Митрополита Всероссийского. Дюжина молодых дьячков рассыпалась чёрной стаей по четырём сторонам, сопровождая Святейшего.
Владыка, опираясь о посох, вошёл в ту самую горенку. Отец и сынок Милосельские сидели мягкими местами на деревянном полу, неподалёку друг от друга, попирая хребтами стену, опустошёнными взорами буравя пространство впереди себя. Охотнички до Престола, да уж...
— Погоревал, Никита Васильевич? — осведомился Митрополит. — Поревел зверем, поплакался?
Глава Опричнины поднял на владыку мутные глаза, полные тоски и отчаяния.
— А теперь: волю в руки бери и готовься на царствие заступать.
— Зачем мне... такое царствие?
— Будет сказал, — Митрополит тихонечко стукнул посохом о пол. — Детскими хворями... в младые годы хворать следует. Поигрался, пощупал всласть девок, пора и в мужество обращаться. У тебя, Никита Васильевич, семья благородная, жена-любушка, дочь Родиона Пушкова боярина, двое отпрысков подрастают, наследник Престола имеется. Скипетр и Державу крепкими руками держать надобно.
Митрополит сильнее вдарил посохом по полу.
— Повелеваю тебе! Сей же час выходи из уныния!
Никита Васильевич перевалился на колени.
— Благословляю тебя на славное царствование, — осенил первого опричника знамениями Митрополит, — князь, Никита Васильевич. Хвала новоспечённой монаршей династии Милосельских, аминь!
Глава Опричнины, пошатываясь, встал с колен на ноги.
— Иди к старшинам, — велел Митрополит Всероссийский. — Требуй крестного целования.
Никита Милосельский вышел из горенки. Василий Юрьевич встал с пола, доковылял до стола, сел на резной стул.
— Присаживайся и ты, святой отец.
— Постою.
— Святейший, безобразие случилось нынче в Детинце. Стремянные стрельцы моего холопа на дворе измордовали, каты преподлые. Смердов собственных, окромя себя, никому колотить не дозволю!
— А что, Василий Юрьевич, холоп твой живой али помер?
— Живой, но не здоровый. Рёбра помяли ему служилые черти. Харю расквасили щедро. Лекарь его охаживает.
— Чего делать будешь, отец Милосельский?
— Челобитную пропишу.
— На чьё имя пропишешь? На полуживого Царя?
— Может быть, — растерялся старый князь, — на имя Глеба Куркина, главы Дворцового приказа?
— А ты чего, боярин Милосельский, — громыхнул Митрополит, — с разума совсем съехал али как?
Владыка подобрался ближе к столу, четыре раза вдарив посохом по полу, склонил стан и испепелил хозяина помещения грозным взором.
— Стремянные стрельцы ныне — наша главная опора. Нельзя с ними портить дела! Челобитную свою как пропишешь — сразу в нужник тащи, подтерёшься бумагою. Четыре тысячи червонцами им отвалил, а теперь жалобу делаешь?
— Прости, Святейший владыка, глупость сморозил.
— Господь простит, княже. Вороны вылетели в новгородский поход. А ты надумал со стрельцами пикироваться? Ярыжки твои непутёвые нам тылы прикроют?
Митрополит отступил на шаг назад.