Ой, как-же трещит голова... какие несносные муки. Митька вернулся. Ох, погоди, щучий сын, колоброд бредкий.
Кому в огнище сгорать, а иным кресты целовать...
В подклётных хоромах Фёдора Калганова троица братьев собралась по знаменательному поводу: Опричное войско ныне ушло на подавление новгородского мятежа. Однако Матвей Иванович терзался душой, он потревоженным зверем расхаживал от стены до стены, бросал хищные взоры на кабанье рыло, вбитое в стену, и в который раз произнёс:
— В чём подвох, где есмь подвох...
— Будет, Матвей, — молвил Фёдор Калганов. — Не веришь цидулке князей, так выходит?
— Не верю им. Печёнками чую: коварство где-то таится. Цидулка их — липовый мёд!
— Верно, Матвей Иванович, — пробормотал Еремей.
— Ась? — нахмурил брови средний Калганов. — Что сказал?
— Ныне на дворе Детинца стремянные стрельцы в кровь поколотили холопа князя Василия Милосельского, — рассказывал Еремей Калганов. — За то, что шинорил у государевой кухни.
— Лисиные морды, — расхохотался Матвей Иванович, — письмишко нам накропали: достопочтенные братья, клянёмся вам холопскою верою и почтением. Ха-ха! Небось, Митрополит сочинял.
Глава Посольского приказа вдруг резко перестал потешаться. Он за три шага приблизился к столу, где сидели его братья.
— Фёдор Иванович, слушай меня весьма внимательно. На свидание со стремянными сотниками я один ходил, твои грехи замаливал. Посему — вот чего...
Матвей Калганов вынул из ножен кинжал и с размаху всадил клинок в поверхность палисандрового стола.
— Поклянитесь мне сей же час, братья любезные. Как осилим Трон — завсегда меня станете слушаться. Без одобрения моего — ни единого действия не предпримете государева.
Еремей расцеловал крест без промедления. Фёдор Иванович, как истинный глава Торгового приказа, принялся торговаться:
— Ни единого действия государева — эт как понимать?
— Как должное. Все государевы грамоты за подписью самодержца — через меня идут. На Боярском Совете моё слово — последнее. Ежели совсем кратко и без ненужных подробностей: ты, Фёдор Иванович, Царём на Троне сидишь. Аз есмь, Матвей Иванович Калганов, за твоим Троном серой тенью стою. Аз есмь — подлинный Управитель.
— Власть самодержца желаешь ограничить! — возмутился старший Калганов.
— Без меня в одиночку… справишься?
— Справлюсь, — огрызнулся упрямец.
— Фёдор Иванович, — влез в разговор младший брат, — не потянем мы государево ярмо без Матвея Ивановича. Смирись, умоляю, прими его требования.
— Твоя власть ограничиться только единой волей среднего брата, — сообщал Матвей Калганов. — В Речи Польской власть короля повязана волей всего Сейма, собрания государева. Любой знатный шляхтич имеет случай Властителя урезонить, а если они в стаю соберутся — совсем тому королю головомойка...
Фёдор Иванович Калганов озадачился. Средний брат Матвей, глава Посольского приказа, обладал ценнейшими знаниями иноземных дел. Да он завсегда был самым толковым из братской троицы.
Грядущий Царь вынул Распятие, поцеловал Спасителя, присягнув на ограничение самодержавной власти — занятный случай. И только тогда Матвей Иванович Калганов вытянул ятаган. Отныне он стал Властелином не по негласному сговору, а по крестному целованию.
Беспокоили его лукавые князья... Услали Опричнину на подавление мятежа, а сами нюхачей подсылают к хозяйству Яшки Лихого. Послание написали странное: винятся, каются, присягают на верность. Младший Милосельский оставил при себе две сотни бойцов. Зачем? Если он, судя по их посланию, смирился с поражением в схватке за Трон. Тревожится, чтобы его личность не зарестовали после избрания Фёдора?
И как с Милосельскими быть? Сыскной приказ — Бог с ним. Опричное войско — другое дело. Никитку оттуда гнать следует непременно. Какого иного боярина ставить, самую преданную собаку. Ташкова Ивана что ли? А может быть... упразднить Опричное войско?
Будет кромешникам, порезвились они в свои времена. Упразднить! Стремянных стрельцов хватит для охраны. Делами о государевой измене Боярский Совет станет заботиться. Чтобы не повторялось более таких недоразумений, как с тверским воеводой Копытиным. Оговорил себя он. Нет никаких сомнений. Испужался дыбы, сознался со страху, дурак. Чтобы на Руси не попадать в такие случаи, как с беднягой Копытиным, надо бы самому быть властью. Тогда завсегда вне всяких подозрений будешь.