Какой дерзкий холоп осмелится учинить розыск кесарю? Как только елейный мазок мудрейшего лба коснётся — и мыслей подобных не будет рождаться в холопьих башках.
“Что дозволено Юпитеру, не дозволено волу...”
В Великий Новгород прибыл отряд варягов под руководством князя Рогерда. Сердечный друг княгини Бельцевой, боярин Илья Соколов, зело растревожился нутром, когда увидел варяжского вожака. Князь Рогерд — истинный викинг. Высокое и крепкое тело, рыжие волосы заплетены косичками, телеса облегала кольчуга, в ножнах — длинный варяжский меч. Пояс увит цельной россыпью благородных камней. Шею варяжского князя облегал рыжий шарф из лисиной шкуры. На голове вожака — шлем-полумаска. И главное — воевода толковый. А старшина Иван Селиванов не послушался советов Никиты Милосельского. К концу липня он завёл отряды глубоко внутрь новгородской земли. Вклинился чёрной змеёй аж до деревни Подгощи. Воевода новгородского войска Дмитрий Пламенев на день Силы и Силуяна внезапно напал на Опричное войско, отследив с подмогой ополченцев путь передвижения тёмных вранов. Первыми по карателям вдарили пушки земгальских наёмников, потом чёрные крыла опричников пощипал рой стрел, злой северной кикиморой взвывший, смертельным дождём осыпавшийся откуда-то сбоку. Вороны бросились в отступление и напоролись на гуляй-городок, также завопивший сотнями стрел по опричникам, вдаривший по ним залпами из пищальных ружей. Довершили разгром Опричного войска варяги, налетевшие демонами из лесочка, порубив карателей столь изрядно, что в той сече погибли все опричные старшины. Варяги пригнали к Новгороду две сотни пленников. Три десятка рядовых опричников сумели окольными тропами добраться к концу серпня до Стольного Града. Выжившие припали коленями перед лицом нового Властелина...
— Прости холопов, великий Царь!
Государь и простил неразумных детушек.
Часть 5. Глава 5. Властитель и Властелин
— Митрий, зайди в хоромы, хозяйка звала. В угловой светёлке тебя ожидает, — сообщил Батыршину боярский тиун Касьяныч.
Конопатый холоп вошёл в светёлку, увидел у окна барыню, взглянул в её гневные очи. Помятая вся, осунулась (хворает что ли?), фигура её — сгорбленная. Лет на пяток постарела...
— Где гулял, котяра блудливый? — прохрипела Марфа Лихая.
Холоп скукожился телом, как побитый собачонок.
— По Стольному Граду бродил. Хозяин вольный день дал.
— Ты что это, чирей поганый, рожу воротишь и очами елозишь тут, а? — спросила ведьма.
Митрий Батыршин обомлел. Он приметил на челе боярыни свежий шрам крестом, то самое место, куда он ткнул Распятием! Ведьма та самая! Мстить будет!
— На колени, пёс! Почему стоишь перед барыней?
Простолюдин шмякнулся коленями на пол.
— Пошептать тебе заклинаний, змеюка брехливая, чтобы всё тело твоё покрылось язвами... да гнилыми струпья́ми, ась? Али Сашку-конюха кликнуть, чтобы он щипцами оттяпал язык твой брыдливый?
— Прости меня, Марфа Михайловна, — запричитал холоп. — Только Яков Данилычу не говори, умоляю! Бесы попутали!
— Бесы? — расхохоталась чародейка. — Как же не говорить хозяину, ежели ты дело фамильное предал?
— Матушка, дозволь в конюшню бежать. На лошадь вскочу и поеду к имению Милосельских! Выкраду её и у нас она поживёт. Верую: покуда не успела никому разболтать разговор наш Лукерья!
— Хитрая рожа. Сюда задумал милаху тащить, любиться с ней тут вознамерился?
— Чтобы языком не успела она ни с кем перемолвиться! Затем её хочу выкрасть, Марфа Михайловна.
— Любезная твоя ныне с архангелами беседует. А может и с бесами. По велению старого пса прикончили суку. Ты знал, что она жила срамной полюбовницей при молодом князе?
— Знал...
Лукерья… умерла? Этого не может быть! Господи, нет!
— Час придёт: вместе с толпой направляйся к Детинцу. Нужное там покричи чего. Ужом крутись, Митрий Батыршин!
— Понял всё, Марфа Михайловна...
— Так и быть: прощаю тебя. Но ежели сызнова вздумаешь языком потрепаться, — чародейка сотрясла воздух смарагдовым ожерельем.
— Я — могила теперь, хозяйка.
— Вон ползли, червь.
Митрий засеменил коленями к выходу. Лукерьюшка умерла. Слёзы потекли по золотистым конопушкам. Светик мой ненаглядный, зазноба... Захлопнулась дверь светёлки. Я и в самом деле... могила, — сокрушался убитый горем холоп, — зачем теперь жить-гулевать. Лукерья, краса моя, блядованием попрощался с тобой, как совестно! Батыршин по-прежнему полз коленями прочь из хором. Свет померк, солёная вода замутнила очи и разум. Лукерья Звонкая — какое фамилие чу́дное! Так пташки щебечут в лесной глуши, где зелёные листья огромным покрывалом греют нутро и тело, где ухает поблизости длиннохвостая неясыть: уху-хуху-хуху-хухуху. Шаловливый язычок, влажный и скользкий, как змеёныш обыкновенной гадюки, vipera berus, рвётся наружу, но сцеплённые резцы не пускают его. Язычишко обволакивает нёбо, точит кончиком зубы. Лу-ке-рья. Лу-ке-рья. Прощай, расчудесная дева, моя пресветлая блажь...