Митрий Батыршин уполз коленями плакаться в конюшню. К ночи он свято уверовал в то, что его зазнобу сгубила не воля старого князя, а воля его окаянной хозяйки-ведьмы. Чёрный холоп задумал отмщение...
Лукерья Звонкая померла, а Государь ещё жив...
Яков Данилович татем прокрался на задний двор Детинца, измазал сушившееся на верёвках бельё чёрной смолой, звонко щёлкнул креса́лом о камень, запалил мох, а потом прислонил его к смоле. Сухое бельё резво вспыхнуло, ввысь заструился пахучий и приятный дымок. Царёв кравчий, оглянувшись, убрался на кухню. На дворе пошла суета. Все лишние люди убрались из Дворца, побежали тушить полыхающее на верёвках бельё: подьячие в малиновых кафтанах, постельничий Поклонский, стрельцы, дворцовые бабы. В его горенке сидел на резном стуле взволнованный стольник Алексей Новожилов.
— Яков Данилович, стряслось чего-то на улице.
— Велел сидеть — сиди. Дождался меня — молодцом. Пойдём, Царю поднесёшь взвар.
Кравчий забрал с кухни чарку целебного напитка. На подходе к той самой Палате, боярин замер на месте. Стольник Новожилов едва не сшиб его по пути.
— Тише ты, разлямзя́, — зашипел кравчий. — Целебный взвар тащим Государю, не зевай, царёв стольник!
— Прости, Яков Данилович, волнуюсь. Я ить — первый раз.
— Сходи в развед, Лёшка. Погляди: кто у дверей Палаты стоит.
Стольник скрылся за углом. Лихой оглянулся, поставил на пол чарку, вытянул из голенища червлёного сапога мешочек с тростинкой, развязал тесёмку, высыпал зеленоватый порошок в чарку, питие разволновалось, валы загуляли в чарке, пошатались-побурлили... и успокоилась окаянная водица. Кравчий резво взболтал помутневший взвар. Потом он спрятал в голенище тростинку с мешочком, взял чарку в десницу, распрямил тело. Из-за угла вынырнул стольник Новожилов.
— У дверей: шесть стрельцов в карауле и двое рынд.
— Вельмож нет?
— Не, только служивые.
— Не служивые, а служилые! — подметил кравчий. — Постельничего точно там нет?
— Нету, Яков Данилович. Так может... Игорь Андреевич в Палате?
— На дворе он, — ухмыльнулся боярин и протянул вперёд посуду со взваром. — Неси Государю, только не расплескай, рукой не дрожи.
Новожилов перекрестился, забрал чарку и скрылся за углом. Боярин Лихой оглянулся — никого. Вскоре стольник вернулся. Посуда в его руке оказалась полна отравы.
— Ну, чегось там? — засуетился царёв кравчий, пожирая сердитым взором лупоглазые зенки стольника.
— Тебя кличет, Яков Данилович. Видать, не желает покамест с моих рук принимать питие. Не ругался Государь на меня. Спокойным голосом повелел, чтобы ты шёл.
— Один шёл… или с чаркой?
— С посудою, Яков Данилович. Молвил: пущай, дескать, кравчий мне сам взвару даст.
— Добро, Алёша. Я отнесу. Ступай на кухню.
Стольник ушёл. Боярин Лихой подошёл к Царской Палате и строгим отеческим взором окинул стрелецкие караулы, а на рынд-стражей даже не взглянул. Полдюжины пёсьих глаз преданно посмотрели на вельможу. Сотники сказывали пятидесятникам. Пятидесятники донесли до солдат: свой Господин. Яков Данилович вошёл в Палату, захлопнул дверь, крепко придавил створки, прошёл к койке.
Больной Государь смотрел на визитёра, как на посланника Царства Теней. Явился-таки, окаём...
— Здравствуй, отец родный.
— Не здравствую, — зашептал кесарь, — хвораю. Чем ближе ко мне дыханье шкурёхи Марены... тем более жить хочется, Яшка.
— А как же тот сон, Великий Государь? Сказывал: зелень, солнышко, пташки чирикают.
Царь подёргал кадыком, пересохшая дряблая кожа заходила по шее волнами. Яшка-поганец. Стольник. Кравчий. Напомнил про сновидение. Гнать его, гада неблагодарного... В нос снова ударил тот самый аромат — пренеприятный приятный оливковый дух. Елейное масло — запах смерти, великого чуда и благословления.
— Уходи, кравчий.
— Не уйду я, Великий Царь. Ты сам мне велел раздобыть сей напиток. Я и принёс его. Твою волю исполнил.