— Раздумал, Яшка, — просипел самодержец, — раздумал...
— До Страшного Суда надеешься дотянуть?
— За государство страшусь, — заюлил кесарь. — Кто поводья в руки возьмёт?
— Разберёмся, отец родный.
— Разберёшься ты, карась воложанский...
— Пей, — протянул кравчий чарку.
Противный вонючий дух. Запах полыни вперемешку с тухлой рыбой и конской мочой будто. Что за дрянь, смрад постылый. Смерд бесстыдный — Яшка Лихой. Чумной, шальной, окаянный. Не желаю...
— Уйди, изыди, — Царь шевельнул рукой, отгоняя злодея. — Разумел я, наивный: ты мне, как сын, Яшка Лихой. А ты — Богдашка Вельский.
— Кто если не я, Государь?
— Бог!
— Государь на земле грешной — равный Господу на небеси! Тебе ли не знать того, старый волчара?
— Ишь, заматерел, поросёнок перёнковый. Молодым серым волком, гляжу, обернулся. Зверем стал, Яшка?
— Не Яшка отныне. Яков Данилович — аз есмь. Пей!
— Погоди, дай скажу...
Государь поелозил головой по подушке, сызнова подёргал кадыком. Кравчий растревожился: огонь на дворе, небось, потушили уж дворцовые люди. Постельничий, муха назойливая, может прилететь сюда вскорости. Прибью зудящего гада!
— Живее сказывай! Не на исповеди лежишь. Я тебе — не Святейший Митрополит. Планиду не отсрочишь, Великий Княже. Не будь разлямзёй. Уйди достойно, как подлинный кесарь.
— Ты есмь — Брутий поганый.
— Взвар не выпьешь — подушкой тебя придушу, — визитёр поставил на пол посудину, разогнул хребет, размял пальцы до хрустов, истребляя страдальца васильковыми огнями.
— Последнее дай скажу, — засипел обреченик. — Власть Государя... надо бы ограничить. Боярский Совет. Понял меня?
— Зачем это безобразие? Как Сейм... при короле ляхов?
— Иначе — беда. Нельзя по-иному, Яков Данилович.
— С кем власть делить? Всех честных бояр твой родитель окаянный прижучил. Одни подлецы выжили.
— Остались честны́е: Волынов Гаврила, Глебушка Куркин...
— И пальцами одной длани их не покрыть. А Куркина ты гляжу особо ценил! Приставил к дворцовым заботам. В Собрание его не посадил, как и меня. А он — знатный боярин.
— Да на что вам с Глебушкой... гадюшник сей.
— Сам себе противоречишь. То с Боярским Советом властью зовёшь делиться, то кличешь их гадами подлыми.
— В дерьме раскопай диамант, — сипел Государь, — свезёт ежели, не забоишься пальцами шибко измазаться, два-три сыщешь. Предки раньше в кострах сжигали покойников. Рудожёлтый огонь — врата к небесам...
— Язычники.
— Чег от тебя миру останет, Яков Данилович? Зола горочк... А мож... сверкн... диамант в ней? Ла-лавровый венч...
— Бредишь?
Самодержец задыхался, кадык загулял вверх-вниз, как камышовый поплавок на зеркальной поверхности мутной воды реки Воложи.
— Власт надо б огранич, нельзя-я самоде...самонаде...
— Пей!
Горло пересохло, разум упал в темноту. Страшно...
— Вод, дай воды... кравч…
— Держи.
Бывший Царь припал пересохшими губами к чарке и вылакал питие маленькими глоточками, как старый больной волк... Темнота накатилась сильнее, сдавила лоб, коловоротилась зигзагами. Потом мельтешение кончилось. Вдалеке показался некий проход, будто кто-то двери раскрыл. Стрельцы-рынды, наверное. Глядите-ка, православные: здесь они тоже в белоснежных кафтанах. Сознание ослепило тёмно-фиалковое полотно...
Оно навалилось, захватило в полон, укутало. Безмятежная ночь...
Петухи ещё не заголосили, как в Детинец прискакал на каурке холоп кравчего Батыршин. Он сыскал хозяина в его горенке при кухне. Спорина́ улыбнулась холопу — боярин бодрствовал. Смерд рухнул на колени.
— Яков Данилович, слушай меня. Хозяйка — ведьма.
— Я знаю про то.
— Блядует она... люто. На меня кидалась, Силантия Козлова сгубила. Помер он опосля её окаянства за изгородью. Ещё был случай. Я отроком проживал, вот этими глазами зрил, — похлопал себя по веждам холоп, — скакала она на скоморохе чумной наездницей. Непотребство проклятое...
— Скачем в имение.
Барыня не стала отпираться, а честно во всём созналась. Согбенной фигурой замерла у окна в угловой светёлке, рассказывала... Проклятущее бабкино наследие... окаянство, шальная зависимость. После развесёлого блядования на Ивана Купалу в чреве зародилась ещё одна жизнь. Точно не дворянский отпрыск получится — крестьянское семя.
Хула распутству и всем её исчадиям. Греховному отродью: карачун, кончина, край!
— Спасай мою душу, Яков Данилович, — закончила рассказ боярыня и затравленным взором посмотрела на мужа, ссохшаяся телом и ликом.