Бойкий малый в синем зипуне метался между рядами и вопил:
— Православные! Чего творите? Почто лавки грабите? Не за тем мы сюда пришли! К Детинцу спешить надобно!
Мимо него шли ремесленники. Один из них тащил в руках большую посуду, доверху набитую тёплыми пирожками. Высокий мужик вонзил в рот бойкого малого сочный пря́женец. Раздался гогот.
— Пожри пирожка, чумная башка!
Человечек князей Милосельских откусил угощение, а потом побёг к податной лавке. Там разбушевавшееся сонмище черни прижало к стенке перепуганного ярыжку. Нашёлся-таки на торге единый блюститель, да и тот, видимо, всего лишь не успел удрать прочь от окаянного места. Один из посадских мужиков, явно хмельной, рвался прикончить несчастного ярыжку, держа в руке востро заточенный кол. Товарищи еле оттянули его от государева человека.
— Оставь, поколотили и ладно. Зачем до смерти вбивать?
— Брось лютовать, Николаша! Не дури, не дури!
— Пусти, п-пусти, черти! Забью г-гада!
Пинками под зад ремесленники спровадили ярыгу прочь, покуда его в самом деле не зашиб до смерти чумной безобразник.
— Православныя-я-я-я-я! — заголосил бойкий малый столь громко, что сорвался на сип. — Бросайте ярундой маяться! Идём разом к царскому Детинцу, стучите в ворота! Пора звать к ответу убийц и мздоимцев!
Сонмище взбунтовавшихся посадских людей, руководимое юрким парнишкой, хлынуло к белым стенам Дворца, потекло клокочущей пеной к высоким раздвижным воротам...
На дворе Детинца встретились давние приятели: бывший воитель Опричного войска Яков Лихой и нынешний опричный старшина Семён Коптилин. Два бывших дружка, два земели, два воложанских дворянина. Приятели крепко обнялись, потом отпрянули друг от дружки, при этом не расцепляя рук.
— Сенечка, дорогой. Рад тебя лицезреть.
— Сколько зим, Яков Данилович...
Приятели будто помолодели на дюжину годков. Прошлое восстание новгородцев, общий друг Лёшка Вратынский, погибший от сабли дюжего мятежника. Ночёвка у стен святой обители, костры, бессонница, белесая северная ночка. Потом ещё одна ночь, волшебная, та самая, на Ивана Купалу, совместное путешествие по тёмному лесу, диамантовый месяц на небесах, звезда-комида...
Повзрослел Сенька Коптилин, заматерел лицом, а глазища прежние у него: телячьи, добрые, влажные. Группа стрельцов стояла неподалёку и с мрачными ликами наблюдала за братанием боярина с чёрным враном. Тут же стояли тесной стайкой молодые опричники, косились взорами на червлёные кафтаны стремянных солдат, супонились ликами... невольно трогали рукояти сабель, вонзённые в ножны.
— Сколько годов мы с тобой не виделись, Семён Авдеич?
— До-олго, Яков Данилович. Как ты в Детинец перебрался на службу, так и не виделись более.
— Забурел твой земляк Яшка, — притворно покачал головой Лихой, потом содрал шапку-тафью и вспахал пальцами русые волосы, — а башка у меня, зришь, Сенечка, прежняя. Ни единой проплешины!
— Но глаза поменялись твои, боярин, — подметил Коптилин. — Зело лучистые были ранее, переливались лесным ручьём. А нынче — водомёт они. Во-острые, злые, студёные.
— У лесного ручья водица студёная, Сенька.
— Именно, Яков Данилович. Той водицей пожары тушить — первое дело. Жара воцарилась, проклятая. Николина церква сгорела давеча...
Кравчий помрачнел лицом, припомнив полыхающую рудожёлтым огнём баньку, рыжевато-чёрные локоны, рвущиеся наружу...
— Я вдовец ныне, Сенька.
— Что случилось с твоей женой?
— Спалил ведьму.
— Чего-чего?
— Калинов мост перешёл.
— Куда путь держишь, Яков Данилович? — помолчав, спросил Семён Коптилин.
— По третьему шляху иду. Первая тропка — забвение. Другая дорога — погибель. На третий лад перекроил душу. Никто меня теперь не сможет остановить, Сенечка. Пойдём со мной? Рискни, друже. В облаках с тобой искупнёмся, с небесным светилом обнимемся! Темень-боязнь в колодезь запрячем, вериги сбросим, Семён Авдеевич.
— С солнцем брататься — обжечься можно, — задрал голову бывший дружок, сощурив вежды от ярких лучей, бивших в глаза.
— Ерунда, суебесие! — засуетился царёв кравчий. — Главное дело тут — самого себя одолеть! Гордыню прижучить, лень уничтожить, чрево не насыщать от пуза, золота не жалеть, блуд урезонить, гнев смирить, и не завидовать никому, слышишь?