— Крест целуй.
— Не стану, — замотал головой седовласый упрямец. — Не для того я эту историю закрутил.
— Тогда я тебе петлю на шее скручу. Живо целуй крест!
— Не будет тебе крестного целования, Ирод!
— Стрельцы! — заорал Государь, жахнув кулаком по столу.
Тут они, солдатушки. Вбежали в горенку.
— Хватайте еретика. Обратно на Опричный двор едем!
Три дня боярин Сидякин без воды и хлеба сидел на цепи, как псина. Был худой, а стал совсем тощий, как вымоченное лубяное волокно липы. Тонкие палочки его рук заковали в железные обручи. Цепь неподъёмная. Ещё с два месяца назад тому цветущий боярин был. А ныне стал хуже, чем самый последний мерзавец. Букашка беленькая, бусинка крохотная...
На четвертый день в темницу вошёл Государь с чаркой воды в руке.
— Крест поцелуешь мне — дам воды испить.
— Не-е-е, — просипел арестант, вращая округлыми зенками, — чего уж тепе-е-рь. Та-ак отойду.
— Не желаешь меня Царём признавать?
— Сам винова-а-т.
— Пей, сука!
— Не Государь ты мне, Яшка. Йа-а-шка...
Деревянный ковш упёрся в острый нос заключённого. Боярин повёл головой, как упёртый котяра, и отвернулся в сторону. Лёгкий удар под дых строптивцу, рот раскрылся, и тёплая влага помимо воли сама потекла в нутро, орошая глотку, живот, прочие внутренности. Бочкой отдаёт вода, а всё одно — приятность. Сыро в темнице, блохи кусают, твари кусачие. В этот день государев преступник боярин Сидякин выжил. Такие дела.
Потом скучнейшее из всех в мире времяпрепровождений — унылое венчание на царство. Клейким елеем мазали, церковные хоры голосили, и духотища стояла страшнейшая, ох... Священнослужители и вельможи. Митрополит пилил гнусявым гласом, как постылая супружница: “Божией милостью...самодержец володимирский, царь астраганский, псковский и тверской, новгородский (незадача!), белозерской, полоцкой... верховный повелитель...” Какая скукота. Боженька мой, какая скукотища...
Три пары сапог, шитых золотом и жемчугами; три шапки соболиные, наряды царские, перстни... и вся Русь — от Смоленска и до башкирских земель. Гойда. Всё ваше — моё. Сонмище холопов-бояр, прославляющих и трепещущих с Властелина. Власть и почёт, воля царская... Два мнения имеются в государстве: одно — Царя-кесаря; другое — враньё-околесица. Исполин-великанище и кривоногие карлы. Эй вы там, околоножники.
Жить по чести надо. Плохого не думать. Много не жрать. Плодитесь и размножайтесь. Соберите-ка мне поместное войско. Живо, холопы. Кто на правёж захотел? Кто самый угодный — тому удел. Живи с подчинённых кормлением. Стриги со своих овец отеческим благословлением.
Многое лета Государю Иакову Даниловичу Лихо-ому, мно-огое лета! И черти врассыпную бегут. Чуть погодя возвертаются.
С Сидякиным ещё месяц развлекался, а потом-таки уморил голодом нечестивца проклятого. Сам недолго куражился. Голодные годы настали, а после них ляхи напали. Ненастоящий царёк попался, невсамделишный! Из дальних ссылок настоящие вернулись. Но сначала самозванец на Трон взошёл, покуражился годок... убили его.
А Якова Даниловича прибил... Митька Батыршин. Было холопу как-то видение: в башку пробралась чернявая ведьма-шкура, сдобная собой, со смачными титюняхами. Нашептала смерду: твою зазнобу Лукерью не князья сгубили, а хозяева. Напомнила она Митяю про рябиновые бусы. Боярыня-ворожея тогда пошептала над украшением не чтобы сердце ненаглядной до него приворожить, а чтобы чуять все помыслы князей... Соображай, смерд. Хозяевам дела не было до твоих сердечных терзаний. Свою паутину они плели. Обезумел чёрный от горевания холоп. Спалил он хоромы, где погибли в огне оба сына боярских и ещё десять дворовых людей. Потом Батыршин в разбойничью шайку подался. Наткнулся он как-то на странствующего человека и признал в нём... бывшего хозяина. Взыграла кровь буйная — Батыршин и прирезал тронувшегося господина, возжелавшего стать ближе к Богу, уставшему царствовать внутри котла людского непонимания и хаоса.
Одичал Митька, много стал крови он лить дворянской, будто мстил холоп господам за долгие годы бесправного рабства тёмного и забитого народа. Нарыв зрел десятилетиями, а потом прорывало его водомётами. Толпы подобных митьков собирались в стаи, находили себе вожака, а то и царя подлинного; хулиганили, зверствовали, гулевали. Потом и Митька нашёл успокоение на колу, разорвал его нутро острый наконечник.