— Здоровья тебе желаю, Михайла Борисович.
— Здравствуй и ты, Михаил Фёдорович, — ответил встречным поклоном с приложением десницы к сердцу Сидякин.
Хозяин рукой пригласил гостя усаживаться на высокий резной стул у орехового стола, на котором стояли: два кубка, высокий кувшин доброго гишпанского вина, посуда с наливными яблоками перёнкового оттенка, три огнедышащих подсвечника. Романовский уселся на мебель, следом за гостем на другой резной стул присел и Сидякин. Романовский протяжно откашлялся в кулак — терпкий свечной запах дурманил голову после улицы.
Михаил Фёдорович — конюший. Считай, второй человек в стране. По чину, по должности, по знатности, по всяким заслугам. Внушал собою первый вельможа царского Собрания: боярин-утёс, могучая глыбина; голова квадратная, с овальным изгибом сверху, как кирпичная бойница в стене Детинца.
— Какие заботы в Аптекарском приказе, Михайла Борисович?
— Чума на пороге, лекари бегают, как пчёлами поужаленные. Ergo тревожно мне, Михаил Фёдорович.
Романовский в понимании покачал большой квадратной головой, покрытой чёрной шапкой-тафьёй, расписанной золотистыми нитями.
— А каково здравие Петра Галицына?
— Немец Ридле его охаживает — лучший лекарь в моём приказе, — Сидякин замолк в печали, а потом продолжил речь. — Только пустое всё, Михаил Фёдорович. Скоро представится, как испить дать...
— Государь Матвея Калганова назначил товарищем Галицына в Посольский приказ. Упустил ты зятька, Михайла...
— Твоя правда, боярин, — вздохнул Сидякин.
Первый вельможа Романовский с ухмылкой взглянул на парчовый кафтан-йокулу Сидякина.
— По душе тебе литовская одёжа, Михайла Борисович?
— Добротная, Михаил Фёдорович, — ответил хозяин дома.
В голове Сидякина побежали резвые мыслишки: “Не тяни ты кота за хвоста, Романовский. Сказывай дело живее. Я же чую: ты прибыл ко мне не по душу Галицына и аптекарским заботам…”
— Плесни винца, хозяин, — вздохнул старик Романовский, кивнув квадратной головой на кувшин.
Сидякин разливал гишпанское вино по кубкам и думал: “...так-так, любопытненько. Это действо мы уже проходили. За кого ты стараешься, Михаил Фёдорович? Твой то сынок Фёдор давно оженатый…”
Романовский сделал солидный глоток, поставил кубок обратно на стол, с удовольствием крякнул и протёр ладонью смоченные терпкой багряной жидкостью толстые губы.
— Славное винцо, приятность какая. Это гишпанское?
— Оно самое, Михаил Фёдорович.
— Давай к делу, хозяин. У тебя — девка невеста, у нас — мо́лодец. Замесим тесто, родитель любезный, ась? Авось и спечётся пирог?
Сидякин с невозмутимостью выслушал речи гостя. Этими беседами за последние два года он всласть налопался.
— За кого просишь, Михаил Фёдорович?
— Лихой Яков Данилович, герой Отечества нашего, славный рубака Опричного войска.
— Тот самый воин, что князя Милосельского от смерти выручил в Новгородчине?
— Он самый — орёл-парень.
Сидякин недоумевал: “...первая знать Руси, глава Боярского Совета и худородный дворянин Лихой…гм, любопытно сие...”
— Зело родом худой... этот герой Отечества и без гроша в кармане, небось? Сирота ведь он, верно?
— Карманы у него ныне совсем не пустуют, Михайла Борисович. Князь Милосельский и Царь набили их тыщами, не сомневайся, боярин.
Сидякин улыбнулся и с пониманием кивнул головой.
— А я, к слову сказать, волей Государя к тебе сватом направлен. Не оставит он карася воложанского без заботы родительской... ежели дело свершим полюбовно.
“Любопытные сказания баишь, Романовский…” — задумался глава Аптекарского приказа.
— Что скажешь, Михайла Борисович? — конюший склонил вперёд широкую спину, облачённую в богатый красный кафтан-фе́рязь.
Сидякин вдруг встал со стула, прошёлся раз вперёд, потом назад и остановился напротив гостя.
— Михайла Фёдорович, душа! Да я ныне не то, что за воложанского помещика — за драного дьячка готов Марфушу-спесивицу в замужество отдать! Только бы ей пришёлся по нраву твой удалой молодец.