— Никита... ко мне ходи, — прошелестел языком князь Юрий.
Красавец внук, одетый в шёлковую лазоревую рубаху, подошёл к деду и опустился на колени перед койкой. Юрий желал сейчас потрепать Никиту по шелковистым русым волосам, но сил на такое деяние уже не осталось...
— Я верил, что мне ещё с десяток годов... топать землю отмерено Господом, а оно вишь как... Никитушка, — еле слышным голосом держал речь перед внуком князь Юрий. — У меня для тебя послание заготовлено — отец передаст. Скоро возьмёшь... Оприч войско... Царь утвердит.
Никита кивнул головой в согласии.
— В моей цидулке узнаешь все тонкости... по управе Опричниной.
— Спаси тебя Бог, дед родный.
— Пустые заботы, князь молодой. Уже не спасёт.
Рядом стоял Василий Юрьевич и утирал пальцем струйку солёной слезы, что ручейком побежала по мясистой щеке.
— Почитай отца Василия. Не забывай, Никита, ты есть — наследник нашей фамилии, наипервейшая знать на святой Руси. Выше нас — только ястребы в небе парят... Твори живее мальца... не тяни.
— Настасья давно брюхатая, — моргая влажными голубыми очами, ответил Никита Васильевич. — Верую я: парень там затаился, шибко в пузо колотит ногой матери.
— Слушайся во всём Митрополита Святейшего. Мы с ним — с юных лет друзьяки. Он есть — зело мудрый человечище, глыба каменная…
Никита Васильевич кивнул в ответ русой головой.
— Прощай, Никитушка, храни тебя Бог…
В дверь горницы тихонечко постучали. Василий Юрьевич метнулся туда и дёрнул на себя серебряную ручку.
— Митрополит Всероссийский прибыл, — шёпотом доложил холоп.
— Веди живее, ну! — зашипел князь Василий.
— Прощай, сын... — еле слышно прошелестел языком бывший глава Опричнины и закрыл глаза.
В шальную ночь на Ивана Купала, потомок великого Рориха, князь Юрий Васильевич Милосельский, отдал Господу душу.
Глава 8. Ночь на Ивана Купала
Дело шло к полуночи. На опушке леса у небольшого костра стояла группа опричников. Перед молодыми бойцами держал речь старшина Иван Селиванов: молодой ещё мущина с аккуратной русой бородкой, лукавой физиономией, с лихо закрученными усами и с факелом в руке.
— Разбредайтеся и ныряйте в лес парами. Все окрестности надобно прочесать. К речке ходите, здесь они где-то балуют, недалече. Кто узрит окаянных — живо обратно. Да сами не заплутайте в чащобе, шлы́нды.
— А лучины хотя бы возьмём, Иван Лексеич? — задал вопрос боец Голенищин. — Темень стоит, как нам впотьмах по лесу бродить?
— Нельзя, парень. Не то окаянные вас резво приметят и скроются. Как в чащобу войдёте, на наш костёр оглядывайтесь — то примета вам. Вскоре я его разведу поболе. Да не пужайтесь, угла́ны, чего приуныли? Речка совсем недалече, коли в трезвом уме и памяти — не заплутаете. Туда — река, обратно — дорога, — размахался рукой начальник, — месяц на небесах вам в подмогу к тому же.
Полотно, где плыл шальной лес, который не спал...
В группе молодых воинов стоял Яков Данилович Лихой, как ладья свежеструганная без кормчего, с руками-вёслами. Он с любопытством покосился на тёмные заросли леса. Нет, это не лес. Это какая-то су́водь...
— После разведки все сюды возвертайтеся, — продолжал держать речь старшина Селиванов. — Должно кто обнаружит уже охальников и гуртом их вязать поспешим. Потом дружина стражников ещё подойдёт с монахами-братьями на подмогу нам. С Богом, государевы воины.
Опричники разбрелись змейкой вдоль извилистой лесной полосы. Многие бойцы перекрестились, почти все горестно вздохнули. Служивые разгребали руками колючие ветви и, согнувшись в две-три погибели, парочками вплывали в недобрую темноту, в иное пространство...
Яков Лихой топал сквозь чащобу с дружком Сенькой Коптилиным. Воложанский земляк явно страшился дремучих зарослей и без роздыха болтал, словно опасался того, что ежели он смолкнет — Яшка в момент растает в темени сизым дымком...
— Ветки проклятые, как они притомили, у-у-х ты, корявая, — звонко хрустнул сушняком в руке Коптилин. — Яша, слышь чего. Славный ныне обед давали, правда же? Давненько я столечко каши из сорочинского пшена не вкушал... да ещё мясцо-о-м сдобрили, да на коровьем масле. Вкуснотища была. Правда, Яков Данилыч?
— Правда, Сенька.
Ночной лес вогнал Якова в особенное состояние души: тут имелась и беспокойство, и ощущение чего-то торжественного... высокого, а в нутре заострённой рогатиной колол сердце какой-то проныра-забавник. Сенькина трескотня утомила. Разум тревожился: “Скоро придётся силой вязать крестьянских парней и девок, которые не сделали мне ничего дурного. Шалопуты потешаются в удовольствие, а я должон их ловить…”