— Разум имела — нашенский, а он еси — вороне́ц ло́ший, насу́па, — промямлила пленница, а потом с шумом втянула ноздрями ароматный утренний воздух.
Яков Лихой остановил девку у высокого куста лещины, развернул её, и схватил за плечи.
— Чего приуныла, гузыня?
Огневолосая крестьянка снова с шумом втянула ноздрями воздух, шибко нахмурилась, поджала губки и отвернулась в сторону. Яков Лихой отпустил плечи Ульянки и вытянул из ножен кинжал.
— Ты чегось, синеглазенький, ой ли?
Зелёные глаза рыжей девки округлились со страха и трепета. Яков Данилович обогнул стан девы и споро разрезал лезвием татарский узел бечёвы. Ошмётки верёвки осыпались на влажную траву. Яков вернул оружие в ножны. Опричник отошёл на прежнее место — лицом к девице. Огневолосая подула на онемевшие ладони, проворно потирая их друг об дружку.
— Ступай, ёра. На дорогу не выходи, ближе к лесу иди.
Девка попятилась назад, словно не веря такому славному для себя исходу гуляний, но не сделав и три шага, юная трупёрда споткнулась о ветвистую корягу и шмякнулась ягодицами на мокрую траву. Девушка захихикала и с лукавым кокетством взглянула на своего спасителя. Яков Данилович широко улыбнулся в ответ. Зеленоглазая ёра вскочила, что резвая лань подбежала к парню и обхватила ладонями его щёки — они мигом вспыхнули алым пламенем.
— Особая ночь была ныне, — проворковала озорница.
Ульянушка жарко поцеловала в уста спасителя... Яков Лихой замер, что вкопанный, превратившись в дуб. Потом он размяк, ухватил девку за пояс и ответил ей таким же жарким поцелуем...
Рядом с шумом вспорхнула лесная птица. Сладкая лиса вздрогнула и отпрянула назад — поцелуй прервался. Яков Лихой, как завороженный, глазел на неё. Огневолосая чаровница развернулась и побежала прочь. Белая сорочица скрылась среди зелёных зарослей... Кромешник постоял ещё малость времени в одиночестве, а потом также побрёл сквозь чащу — к лесному тракту.
Тьма кромешная разверзлась...
На дороге стояли пять повозок с лошадками, в двух из них сидели кучками пленники: крестьянские парни и девушки в исподнем белье, с перевязанными за спинами руками. Возле повозок тёрлись группами: кромешники, монахи, государевы стражники. Лошади служивых людей, привязанные к деревьям у самого входа в лес, мирно щипали траву.
К Якову Даниловичу подошёл начальник Селиванов.
— Лихой, куда лису рыжую дел? Сожрал по дороге что ль?
— Навроде того, Иван Лексеич. Шибко сладкая оказалась.
Весёлый начальник хохотнул, обнажив две шеренги белоснежных зубов. “Будто мелом их трёт… — подивился Лихой, а потом навострил нюх, — бражкой согрелся ночью”.
Яков Данилович обернулся к лесу: опричники и монахи вывели из чащобы очередную троицу пленников. Иван Лексеич нагнулся, сорвал пучок влажной травушки, отошёл к повозке и принялся угощать зеленью каурую кобылу. К старшине ковылял плюгавый монах. Он остановился рядом с Селивановым, обжёг Лихого гневным взором, а потом зашипел в ухо старшине:
— На волю выпустил пташку. Игумену доложу!
Яков Данилович побрёл неспешным шагом к товарищам.
— А может-таки порешил он в зарослях рыжую бестию да в кустах и припрятал... срамные телеса? — лыбился остряк Селиванов. — Учинил казнь вавилонской блуднице бессовестной!
Плюгавый сморчок-чернец в гневе затряс подбородком с жидким пучком седых волосинок и с недоумением глазел на белоснежные зубы опричного старшины. Важное дело вершили: калённым железом жгли самарийский грех нечестивцев. Что за хохмочки неуместные, что тут за вольности деются? Гнев пожирал разум инока. Но на пути благочестия, он сам встал на дорожку греха, забыв о словах апостола Павла: “Всякое раздражение и ярость, и гнев, и крик, и злоречие со всякою злобою да будут удалены от вас...”
Чернец заголосил:
— Ослобонил он её от наказания божьего — по бесстыжим очам его вижу! Опосля игумена нашего... самому Милосельскому пропишу бумагу: какое злодейство учинил воин ваш, ась? И почто ты его не запаскудил сичас, старшой опричник?
— Пустые хлопоты, братец. Князь Юрий Васильевич хворает тяжко, как бы не представился перед Господом вскоре... А опричнику Лихому ноне сам Государь способствует в сердечном деле: Яков Данилович сватается к Сидякиным за их дочь Марфу Михайловну. А ведаешь ли ты, чернец добрый, кто сват у сего удалого молодца́?