За длинным столом сидели двумя вереницами гости свадебного пира: знатные бояре Гаврила Волынов и Дмитрий Воронцовский, прочие бояре, менее знатные; двое немчинов-лекарей в чёрных иноземных одеждах, опричный дьяк Фома Колотовкин, стрелецкий дьяк Леонтий Хаванов (свояк жениха), трое стрелецких тысяцких в богатых красных кафтанах; и сам глава Стрелецкого войска, первый воевода Отечества, высокий и дюжий телом Афанасий Шубин…
По велению хозяина, песельники затянули шуточную историю про “купца Елисейку, что вином-пивцо́м напился, да увидел змейку…”
Глава Торгового приказа Иван Калганов склонился к уху соседа, знатного боярина Волынова, родственника князей Милосельских:
— А и богато живёт Михайла Сидякин, а, Гаврила Ильич…
— А ты как мыслил, Иван Фёдорович, — зашептал в ответ боярин Волынов, с усердием перемолов ртом курятину. — В позапрошлом годе жёнушка захворала — вон тот немчин её охаживал. Оклемалась Ирина, м-да. Я Михайле самолично три сотни золотыми червонцами привозил. Так и стрижёт с каждого.
— А подати с именных барышей Михайла Борисович не плотит в казну, — промычал озадаченный Иван Калганов.
Волынов швырнул косточку на золочённую тарелку, утёр жирные пальцы рушником, сделал добрый глоток хмельного мёда из кубка, а потом с лукавой улыбкой взглянул на соседа.
— А ты здравницу хозяину начни сказывать, Иван Фёдорович, — тихим голосом зашелестел Гаврила Волынов, — а в конце и брякни, мол: “Плати-ка ты, дорогой берендей, десятину в казну со своих прибылей, а то жируешь, глазеть тошно”.
Иван Фёдорович с неудовольствием поглядел на шутника.
— Молви мне, боярин, ты Матвею, среднему сыну, сыскал жёнушку? — вопросил Волынов.
— Намедни ударили по рукам с Белозерским. Наталью Степановну сосватали, младшую дочь. Краса-дева, не хуже этой пыни зеленоглазой, — совсем понизил голос Иван Калганов.
Боярин Волынов обернулся к невестушке и в его голове мелькнула мыслишка: “Пыня не пыня, а дочка у Сидякина и взаправду красивая, скорее пава собой, гм, кудесница огневолосая. А Наташка Белозерская, сказывали, зело дородная. Пожрёт она твои запасы, старик Калганов — тут ты по-иному запоёшь, татарский куркуль…”
Жених занял место свата Михаила Романовского; старик ушёл из горницы, видимо, по благородной нужде. Опричник склонился губами к уху дружка Коптилина и зашептал:
— Сенька, мне скоро сверку делать — есть у невестушки хвост али нету... в наследство.
Семён слушал женишка с рассеянным вниманием — на его тарелке лежал огромный кус курника.
— Сверку я справлю — дело служивое, не впервой. А вот чего далее делать — робею. Ибо не ведаю… ни пса. Разумеешь меня?
— Я в таковских делах тоже ещё хобя́ка, — зашептал в ответ Сенька, прислонив жирные губы к уху Лихого. — Сам мне сказал, дру-у-же — дело служивое. Робость в голенище прячь, как в Новгородчине делал. Саблю ввысь… и в бой, Яков Данилович!
Жених поглядел на дружка и претяжко вздохнул. По горнице топал хмельной старик Романовский. Яков Данилович поспешил вернуться к раскрасавице жёнушке. Глава Боярского Совета доковылял до стола, но садиться на свой стул он не стал. Знатный боярин взял в десницу кубок и поднял его ввысь. Хозяин дома Сидякин взглянул на именитого тёзку и звонко похлопал в ладоши, сотрясая воздух широченными рукавами литовского кафтана-упелянда. Песельники смолкли, глумцы-скоморохи оставили кривляния, музыканты прервали мелодию, гомон за длинным столом стих...
— Пили мы нынче и во здравие молодых, и во здравие хозяина этого дома Михаила Борисовича Сидякина, и во здравие Государя, — вещал старик Романовский. — А сейчас я желаю осушить этот кубок за нового обитателя Дворца, за героя нашего Отечества, бывшего воина Опричного войска, царёва стольника — Лихого Якова Даниловича!
По горнице прошелестел удивлённый гул.
— Как ты сказал, Михаил Фёдорович? Повтори ради Бога, — молвил хозяин дома Сидякин.
— Государь именным указом ослобонил дворянина Якова Лихого от службы в Опричном войске и утвердил на новую должность: царёвым стольником под началом боярина Захария Александровича Татищина, дворцового кравчего.