— Что за безобразие, Лихой Яков Данилович, ась? Ты почто лупишь Илью Догунова?
Поверженный неприятель сел на землю, разок протёр пальцами окровавленный носище, со звонким потягом им всхлипнул и захлопал ресничками — чисто девица безобидная.
— Желаешь вылететь из Дворца, воложанский дворянин Лихой? — зашипел царский постельничий, погрозив кулачком драчуну.
— Сия крыса отсюда первая выползет, — кивнул головой Яков. — С ним что ли Царь в шахматной баталии состязаться будет, коли меня тут не станет, а? Или с тобой, Игорь Андреевич?
Бывший кромешник деловито подобрал из пыли кухонные ножи и с достоинством удалился от развешенного белья на дворе к нынешним столовым заботам.
Проныра Илюха Догунов давно разнюхал многие тонкости жизни царёва Детинца. К примеру: он ведал тот факт, что постельничий Игорь Андреевич Поклонский был во Дворце далеко не последней фигурой, а может и самой первой, так как являлся по должности весьма близким к телу Царя вельможей... Размазывая красную юшку по ноющему от боли носу, он честно признался постельничему: “Вместе с братцем Бориской, порой, шутковали лишнего над Яковым Даниловичем, вот он, видимо, и решил проучить меня, как старшо́го…”
С той поры, Догуновы ходили по кухне, как нитки шёлковые. Месяц спустя Яков Данилович не сдержался и сотворил хохму. Он резал ножом мясо гуся и вдруг принялся резво крутить пируэты оружием перед носом Бориски. Младший Догунов в страхе попятился назад и вылетел пташкой из помещения.
Вещи — забавные штуки. Только сейчас у тебя на руках — кухонный прибор, миг единый — оружие. Вещи преображаются за мгновение, а живые человеки — из разума и беспокойного сердца скроены…
Благородным ли стерхом, ветром ли северным худородным, злым и колючим, пролетели пять годов суетливой жизни...
В собственном поместье держал расчёт с животом Иван Калганов. В горнице воцарился едкий запах-душитель от огромного количества свечей, искривлёнными стрелами воткнутые в серебряные подставки от пяти золочёных кандил. Когда-то кряжистый и дородный телом глава Торгового приказа лежал в койке, укутанный под двумя шерстяными одеялами, хотя на дворе стоял ласковый месяц тра́вень. У изголовья кровати сидел на коленях перед угасающим ликом отца старший сын Ивана Калганова — Фёдор. Он имел схожую с родителем наружность: кряжистый, сытый, среднего роста, кареглазый, темноволосый, жирное бугристое лицо с овальными и выпуклыми монголо-татарскими скулами. Однако у наследника имелась и собственная, весьма оригинальная особенность внешности: правый глаз с заплывшим от жира ве́ждом отчётливо косил куда-то вбок, словно искал завалявшегося золотишка где-то там, в углу горницы... Да и по дородности Фёдор Иванович с лихвой обогнал родителя к своим неполным сорока годам. Наследник фамилии проживал не просто дородным боярином — он был подлинным жирдяем, чего уж там. Но все сравнения старшего сына и отца являлись уместными ещё с полгода назад. А ныне Иван Калганов... совсем ссохся телом, что ягодка изюма, за горы которого его ёры-подьячие в Торговом приказе прописывали солидные подати иноземным купцам.
— Не зарывайс, Фёдор Иванов, как приказ взглавишь, — шелестел языком старик. — По совест дел веди. Бол десятины не волоки из царской казны. Помни: жадн... всегд... два раза плот.
И на смертном одре Иван Фёдорович оставался подлинным главой Торгового приказа. Он без особого труда игрался цифирями в последней напутственной речи перед старшим сыном.
— А я, Федьк, из казны... никогд бол пол десятины не бр. Царь ведал то и ценил... мня.
Фёдор Иванович слушал родителя с рассеянным вниманием. Он сильно страшился неминуемой смерти отца, он с таким трудом освоился на должности дьяка, управляющего сбором податей с посадской черни. А теперь ему предстояло взять в руки весь Торговый приказ... Однако возможность солидной грядущей наживы при новой стезе прельщала и манила его тугой разум золотыми берегами. “Чего там батюшка молвил про десятину и пол десятины?”
— Матвея слушайс — он толковый. Кличь... ко мне ег.
— Кого кликать, батюшка, Еремейку или Матвея?
— Младший пущ в светёлк плачетс, не дёрг его святую душ. Матвея зви.
Фёдор Иванович с усилием поднял жирную тушку с пола, сплошь устланным персидским ковром игривого небесно-голубого оттенка, при нынешнем печальном событии неуместно сверкавшим своей пёстрой голубизной в щедро освещённой свечами горнице...