Развесёлые были времена. Спаси Христос, чтобы они повторились. Единственный сынок опричника Сашки Валахирева дворцовым шутом у нынешнего Государя служил.
В окно Царской Палаты струился поток свежего утреннего воздуха месяца травня. На высоком резном кресле-троне, обитым лазоревым бархатом с золотистыми кистями, сидел Царь и с ухмылкой смотрел на лежащего на полу глумца, одетого в пятнистую одежду с преобладанием зелёного и синего цветов. На голове шута имелась презабавная шапка канареечного цвета с тремя ниспадающими тульями, с посеребрёнными шариками на ней. Скоморох распластался на цветном ковре, подперев башку согнутым локтем, и глядел на Государя цепким взором.
— Ба-а-тюшка наш, — ворковал глумец голубем, — ужо эти знатные твои: носами много крутят, а дела мало знают.
— А ты ить сам благородной фамилии, Евсейка Валахирев.
— И я благородный, — вздохнул шут. — А вот к примеру — покойник Иван Калганов. Дедок его — татарский мурза, нехристь нечистый, а внук Иванушка — твоим самым толковым вельможей был. Верно, кормилец?
— Твоя правда, Евсей, — вздохнул Государь. — Шибко сомневаюсь я по его старшему сыну, моему зятьку Федьке, как он ноне дела поведёт в Торговом приказе. Ну да поглядим, время укажет...
Шут Валахирев подрыгал ногами в воздухе, а потом туркой уселся на палисандровый пол.
— А ты к чему про знатных зачирикал, канареечка?
— Худородных к себе ближе держать надобно, батюшка Царь. Для противовесу знатным жабам надутым.
Хохмач просунул руки под ноги и громко заквакал жабой.
— За кого квакаешь, лягушонок?
— Яшка Лихой, к примеру.
— Яков Данилович — толковый дворянин, — задумался Государь.
— Вот и подгребай его ближе к делам, кормилец.
— А ты чего за него стараешься? — ухмыльнулся Царь. — Небось, его тесть лекарственник выручил тебя от дурной болезни?
Шут надул щёки в обиде и развернулся спиной к самодержцу.
— К турецкому султану сбегу от тебя, сердитый Царь, — обратился к стене Палаты уязвлённый скоморох.
— Вороти-ка рожу обратно, Евсей.
Глумец снова протёр штаны палисандровым деревом и вернулся в исходное положение.
— Возропщут знатные, зубы станут точить, языками ядовитыми толочь примутся. Пенька худородного, мол, возвысил я. Супротив устоев ходить — задача зело трудная, Евсей Раскривлякович.
Шут грозно заурчал тигрой и резво вскочил на ноги.
— Не можно Царю на поводу у знатных ходить! Как батюшка твой покойный, царствия ему небесного, поучал гордых кровушкой красной, припоминаешь, кормилец?
Глумец извлёк из коротких ножен на поясе деревянный кинжал, провёл оружием себе по горлу, захрипел, засопел. Потом шут выронил опасную игрушку, схватился за горло обеими ладонями, рухнул на пол, подёргался телом несколько раз и, наконец, в лютых мучениях издох…
— Воскресни, Евсей Раскривлякович.
Скоморох немедленно воскрес и снова уселся туркой на пол.
— Я юнцом был, но и поныне помню, как опричники в Алексеевой слободе на лоскутки разодрали боярина Репневского по указу родителя, — припомнил былое Государь. — Я стоял в горнице и из окна наблюдал, как со знатного кожу сдирают ломтями. В тот миг, я дал слово нашему Отцу Небесному: коли стану Царём — не буду холопов зря мучить...
— А зря ли вороны Репневского отделали, а, Государь?
— Разумный да разумеет. Тогда столько крови лилось, что ныне не разберёшь уже: кто правый был, а кто в самом деле повинный...
Государь в волнении потерзал бороду пальцами.
— А ить родитель и меня раз... чуть живота не лишил, тем посохом вон, угум... Покойный Фёдор Романовский закрыл меня жирным телом — так и от смерти выручил.
Глумец обернулся к стене Палаты, обитой багряной материей, где находился, прислонившись к полотну, Государев посох с округлым набалдашником, сплошь усыпанный драгоценными каменьями.
— Шуткуешь, отец? — нахмурил брови скоморох.
— Это ты у нас завсегда шуткуешь, — усмехнулся самодержец.
— Покумекай всё ж над моими словечками, батюшка родный. А сейчас, давай-ка, кормилец, шахматную баталию устроим, ась?
Глумец кивнул канареечным колпаком в сторону окна, где стоял маленький стол с точёными шахматными фигурами.