Даниле требовалось перекреститься, он возжелал поднять десницу для сего святого действия. Но некая неведомая сила будто удержала его от этого поступка.
— В этом доме не поминай его. Али не ведаешь… куда пришёл?
“Иконы нет... чародейство...” В голове Данилы раздался гул, словно кузнец застучал по наковальне молотом... “Бежать отсюда... к едреней бабушке. Вернее: прочь бежать от этой едреней бабуси”.
— Денежку давай, барин. Сказывал: серебром отблагодаришь.
Данила Лихой вынул из кармана малый мешочек, плотно набитый серебряными монетами.
— На стол клади, — приказала бабка.
Данила шагнул к столу и водрузил на него награду за труды. “Какого пса эта старая кочерга разговаривает со мной, природным дворянином, подобным макаром?” Чтобы унять закипающий внутри гнев, помещик Лихой подошел к оконцу и сквозь мутную пелену бычьего пузыря глянул на двор. Холопы выгуливали коней у полуразвалившегося забора.
— В родные пенаты пора возвертаться, — откашлявшись, произнес Данила.
— Чего духом пал, дворянин? Не пужайся моей избушки, касатик. Время позднее, ночуйте здесь. Утром уедете, как солнце взойдёт.
— Супружница тревожится, ждёт вестей. Поедем мы — так решил. Благодарность прими ещё раз, старушка, и бывай здорова.
Дворянин одолел гордыню и поклонился в пояс ведунье. “Пёс с ней, с колдуньей, чай, не сломлю хребет. Она мне сына спасла... и этим всё сказано”. Однако спасительница помещичьего сынка не оценила поклон от барина. Ведунья вдруг впала в раздражительность.
— Ночь на пороге... По дорогам разбойники шастают ныне. Али не слыхал про то?
— С холопами я. Отважные они ребятушки. Да и сам я — помещик Лихой Данила Мстиславич. Фамилие у меня такое, бабушка. Зело лихой корень!
— Сын твой — высо́ко взлетит. Воспарит над землёй гордой птицей Бяру́ндой. А ты пропадёшь, Данила-родитель, слышь мя? Сгинешь через лихую беспечность свою!
— Бывай, бабуся, — ухмыльнулся Данила и снова сотворил поклон в пояс бабке-ведунье.
“Лови ещё милость, квакушка трухлявая, не жалко мне кланяться!” Данила Лихой разогнул хребет и отчетливо усмотрел, что на ветвистых еленьих рогах сидит здоровенный чёрный ворон с яркими рудожёлтыми глазёнками. Дворянин сплюнул от плеча, забрал сынка, погрузил его в телегу, плотно укутал овчиной и навсегда покинул избушку…
Сумерки степенно заволакивали недобрые дебри да извилистый тракт, что стелился сквозь заросли презлющим змеем. По краям дороги цепочкой росли кустарники. После кустов шли канавки, а далее двойным массивом расплывался величественный Царь-Лес, Лес-Батюшка: приют диких животных, всякой нечисти да лихих человечков... Где-то в глубине зарослей послышался скрип ветки, потом с шумом вспорхнула птица. Рядом доносились тревожные уханья кукушки: у-у, у-у, у-у. Лето Господне кончалось, первые жёлтые листья разбавили охря́ными пятнами густую зелень на кронах деревьев. У кустов молочной пеленой распластался туман-тать. От леса тянуло могильной прохладой. Государыня-темень переходила в решительный наступ и скоро должна была совсем одолеть божий день.
Какой шайтан выгонит природного дворянина накануне всеобщего потемнения из пресветлых хором в такую чащобу? Какой бес погонит простолюдина в это время суток на извилистый лесной шлях? Лишь воля Хозяина — вот какой бес.
Из-за крутого поворота выскочила парочка всадников — кони шли рысью. Чуть погодя следом показалась повозка с лошадкой, которой управлял, сидя на облучке, молодой синеглазый помещик. На его голове воцарилась шапка с бобровым околышем, телеса облегал добротный репсовый кафтан. Дело понятное: едет себе помещик лесной дорогой в сопровождении двух холопов. А не маловато ли барин смердов взял за компанию... вот чего следовало бы спросить с него. Да и какого лешего понесло дворянина на этот шлях ныне — прямиком в дикий лес?
А причина покоилась в его повозке. Дно рыдвана было выстелено сеном, на котором лежал, плотно укутанный овчиной, мальчонка. Юный барин крепко почивал. Ни ухабы дороги, ни выкрики потревоженных птиц в кустах, ни ржание лошади, казалось, ничто не способно нарушить сладкий сон помещичьего сына...
— Темнеет, барин! До хором к рассвету прибудем, — развернув башку, крикнул первый холоп, суетливый и неказистый Микешка.
Помещик с гневом стеганул поводьями по спине лошади, словно савраска была чем виновата пред ним. Второй холоп бросил косой взор на лесные дебри. “Какого пса горло то драть и лишний раз припоминать хозяину, что до поместья доберемся нескоро. Боится Микешка, вот чего горло дерёт...” Боится и второй холоп... Скоро же темнеет в воложанских лесах, нету уже никаких сумерек, только темень царит вокруг — студёная да злая.