— Покажи себя хозяйке. Только без срамных словечек исполни, не то — вдарю, — Силантий сунул под кривой нос скомороха дюжий кулак.
Глумчина исполнил задорную песенку про пташечку, что порхала по кустам... жила себе не тужила-чирикала, да сгинула вдруг от острого клюва демона-ястреба. Голос у него оказался справный — заливистый. Лицедей колотил в бубен и забавно отбрасывал вперёд себя длинные ноги с подскоками — славное игрище.
Челядь во все глаза пялилась на действо и не ведала, как им вести себя. Потеха разжигала страсти, но хохотать при барыне не стоило, хотя, порой, желалось. Барыня также осталась довольна представлением. Но более всех потешались над песенкой долговязого глумца холопская детвора и двое барчуков: русоволосая девочка да огневолосый малец.
И зажил долговязый скоморох в имении, как у Иисуса Христа под воротом: три раза в день сытно трапезничал, развлекал барчуков и дворовую челядь песнями, и даже смастерил барским детям игрушки: деревянную лошадку и тряпичную куклу Бову Королевича. Два раза в седмицу в имение прибывал хозяин. Вдвоём с глумцом они уходили на задний двор поместья, где скоморох представлял ему препотешные игрища. На третью седмицу пребывания кривляки в поместье царёва стольника, глумец исполнил стольнику Лихому три забористые песенки с похабными словечками — дворянин со смеху чуть не помер...
Кривоносый забавник и царёв стольник Лихой сидели сейчас на мягком сене, приютившись хребтами к постройке из белого камня. Шут потягивал небольшими глотками хлебное винцо из кружки. На земной тверди стоял невысокий глиняный кувшин. Яков Данилович поднялся, извлёк из кармана домашнего кафтана ореховую трубочку, прислонил лучину к полыхающему огню факела, воткнутого в каменную стену постройки. Потом он приставил тлеющую щепу к трубке, затянулся глоткой и выпустил из себя наружу столп сизого дымка.
— Ты чегой, барин, иноземной зельей балуешь?
— Угум, — промычал хозяин, сызнова усевшись на сено. — Желаешь испробовать?
Скоморох повторил деяния барина и громко откашлялся.
— Гадость... Яков Данилыч. Как ты её сосёшь? — вернул трубку шут.
Стольник тщательно протёр горлышко штучки полой кафтана.
— Я табачком редко балую, только вечерами в родном имении. Тут как с винцом, — Яков кивнул русой головой на кувшин. — Мера нужна.
— Не нашенская эта забава, зело ядрёная, уф.
Скоморох отхлебнул малость вина из кружки.
— Сам какого сословия будешь? — вопросил Лихой.
— Ремесленный... Батька в посаде Нижеславля трудится, от такие кувшины крутит, — кивнул глумец. — А я в Стольный Град перебрался кривляться — прибытку тут более. Отец, разумеется, проклял меня. Мол: “...семейное дело порушил, неслухьян ло́ший”.
— Мы земели с тобой, — молвил воложанский дворянин.
Глумец с пониманием помычал в ответ.
— Скажи, Степан Раскривлякович, — начал новый разговор царёв стольник, — ты как в скоморохи угодил?
— Планида такая... — ухмыльнулся лицедей. — Я по сердцу желаю жить, а не по отцовским порядкам.
— Ты грамотный что ль? — сверкнул васильковыми очами Яков.
— Маненько владею: читаю, калякаю...
— Как ты свои песни слагаешь, как шутки творишь, ась?
— Глазопялить уметь надобно, Яков Данилович. Житие нашенское — первое игрище на грешной земле.
— Любопытно, тяни далее мысль.
— Человеки шибко на животных схожи повадками: отсюда растёт головной корень наших забав.
Скоморох поставил кружку на землю и вскочил на ноги.
— Есть две мето́ды, барин, как игрище сварганить. От нутра идёшь к голове, либо наоборот — с головы к сердцу шагаешь. Вот к примеру… петуха желаешь исполнить, — глумец махнул рукой в сторону курятника. — Глазеешь на птицу, повадки её срисовываешь...
Шут закудахтал по-петушиному, пошевелил пальцами и прошёлся неспешной подпрыгивающей походкой по земле: вперёд и назад.
— Сие первая метода: от сердца к башке.
— А другая?
— Другую методу я не шибко уважаю. Но расклад такой. В горшке своём варишь мыслю, кумекаешь, — постучал себе пальцем по голове глумец, — далее спробуешь изобразить, сверяешь глазищами игрище, докручиваешь, шлифуешь, что ремесленник, и — будьте любезны.