Озадаченный тесть увёл Якова Даниловича в хоромы. Дочь Марфа изложила родителю суть проблемы. Сидякин успокоил родственников: Фёдор Калганов сильно страдает почечуем, его лекарь знает ремедиум доброго снадобья от этой хворобы. Михайла Борисович через почечуй желал прижать грядущего самодержца и сохранить зятя в Детинце.
Когда тряслись в колымаге, возвращаясь в своё поместье, Яков Данилович за всё время дороги только единожды подал голос:
— Что этот почечуй... Свет клином на нём не сошёлся — истина то. Неужто богатей Фёдор Калганов не сыщет себе иных путей для борьбы с подобной хворобой. Тесть сунется к нему с такими речами дерзкими — шею себе свернёт. Нет, дудочки. Пусть моя планида набекрень валится, а тащить за собой Михайлу Борисовича я не желаю...
Марфа Михайловна ничего не ответила мужу, так как полностью разделяла мнение супруга об этом препостылом калгановском почечуе. Перед сном супружница затеяла неожиданный разговор. Кравчий сидел у окна на лавке в исподнем белье. Боярин держал в руке свечу и глазел с угрюмой физиономией, как на дворе играются два весёлых сторожевых пса. Подклётная Государыня, облачённая в ночную сорочку, сидела на супружеской койке и гребнем расчёсывала рыжеватые локоны.
— Яков Данилович, слышишь меня?
— Угум, — промычал боярин, продолжая глазеть на дворовых псов.
— Осторожней на службе ходи. Сердцем чую: по твою душу беда у порога стоит.
Яков Лихой с раздражением посмотрел на жену: что за враки?
— Я не шуткую, муж.
— Сердцем, — усмехнулся царёв кравчий. — Беспокойное сердце — скверный товарищ, разум — надёжнее будет.
— У меня обоих приятелей в достатке.
— И чего далее, — помолчав, произнёс Яков Лихой.
— Скоро сеча за Трон начнётся. Ты так и будешь в сторонке торчать болваном и очередной милости от судьбы ожидать?
— Не пойму тебя, Марфа Михайловна.
— Так и станешь всю жизнь, то одному, то другому Государю, еды подносить да вина лить в кубок? Твоего ли разума эти заботы, муж?
— Вина лить! — рассердился кравчий Лихой. — У меня и таких забот скоро не будет.
— Об этом и речь.
— О чём речь, любезная Марфа? — всё более раздражался супруг. — Каковы мои шляхи ныне?
— Нужный шлях завсегда сыскать можно.
— Чертяку лукавого я сыщу... а не нужную тропку. И так валанда́ем шарахаюсь по Детинцу, как засватанный. Государь с полгода хворает тяжко — нет у меня трудов ныне. Мне два дня хватает, чтобы столовыми заботами управиться: принять снедь, внести цифири в пергаменты, с Куркиным перемолвиться, взять его роспись и гойда. Гуляй ветерком, карась воложанский! Боярин Лихой Яков Данилович!
— А блюда теперь разве не пробуешь? Ты навроде по Уставу Двора обязан всякую снедь вкушать перед подачей к столу, так?
— Государь ныне без меня трапезничает. Постельничий ему взвары таскает. А знать обойдётся и без моей спробы — много чести кичливым.
— Ой ли, Яков Данилович?
— Ой не ой, а порядок такой.
— Нарушение Устава, супруг.
— Да катись оно всё...
— Не гоношись, боярин.
— Не дёргай меня, жена любезная... будет, — потребовал кравчий. — Чего ты беснуешься, Марфа Михайловна?
— Твоего беса растолкать желаю, а он спит покуда.
— Какого беса? Молви мне прямо, без сказаний: чего тебе от меня надобно?
— Твоей силушки благородной, Яков Данилович.
Царёв кравчий тяжко вздохнул.
— Бабка Алевтина молвила нам прибаутку одну, я навек запомнил: “Маненько б потерпели — по сей день бы пели”.
— Желаешь терпением запастись?
Лихой со злостью задул свечу в руке — опочивальня погрузилась в сумерки.
— Покоя и ясности не мешало бы ныне. И разумения: какой загляд ждёт меня?
— Твой загляд — твоя воля, Яшенька. А моя бабуля Варвара иную прибаутку слагала: “Долго б не терпели — по сей день бы пели. Долго б не молчали — не было б печали. А засели тихо — оживилось лихо…”
Боярину почудилось, что глаза жены сверкнули сейчас в сумерках горницы смарагдовым огоньком.
— Ну… а кончается чем... бабкина прибаутка?
— “Дерунья заметает белые палаты. Головушкой кивает... срам из-под заплаты!”
Яков Данилович затряс плечами в беззвучном хохоте.
— Ой, Марфа Михайловна… Знатная ты разбоярыня.
— Вот и покумекай, супруг, над бабкиными хохмами.