Ворота Двора раскрылись и к отряду лихо подлетел разведчик на воронке.
— У себя в имении — можно брать.
— Гойда! — гаркнул князь Никита и всадил жеребцу шпор.
Отряд чёрным полчищем вылетел через ворота Опричного Двора на узкую улочку. Замыкала эту процессию колымага с крытым верхом, управляемая возницей. Стольградский народ в страхе шарахался прочь от вороной стаи, поднимающей за собой столпы пыли. Вот с дороги не успела сойти неловкая баба с корзиной в руке. Один из опричников сшиб трупёрду своим конём, и бабочка вверх тормашками улетела в сторону, визжа на всю округу. Юбка несчастной задралась кверху, обнажились толстые ноги, а из корзины посыпались на землю светло-жёлтые головки репы.
— Геть, геть!
— Прочь, сволота посадская!
— Гойда, гойда!
— Гойда-а-а!
Крепка память народная. Государь Мучитель более трёх десятков лет, как сгинул, а его детище жило, клокотало.
Михайла Сидякин скверно спал эту ноченьку, будто чувствовал, что грядёт недоброе. Глава Аптекарского приказа хладнокровно выслушал речь князя Никиты и в чём был одет (литовский кафтан-йокула) — в том и уселся в колымагу. Когда вороны ускакали прочь, дворовые бабы, первым делом, вой затянули: беда, хозяина сволокли на розыск. А холоп Лука Бычков уже седлал жеребца пегой масти: лететь к барской дочери Марфе Михайловне, за Данилову слободу...
К вечеру в родное имение прибыл царёв кравчий Яков Лихой в сопровождении холопа Батыршина. Хозяин спрыгнул с коня и поспешил к хоромам.
— Касьяныч, где хозяйка? — крикнул Лихой тиуну́, что топал к нему навстречу.
— В подклёте, Яков Данилович.
Боярин рванул к подвальным владениям, но из дверей подклёта уже вышла Марфа Михайловна и рукой поманила супруга следовать за собой. Муж и жена остановились у плетённой изгороди, аккурат у того места, где семь лет назад стольник Яков Лихой крушил саблей ни в чём неповинный плетень.
— Беда. Милосельские козни плетут: зарестовали родителя.
— Мож... извет кто состряпал?
— Нет, муж. Это их — лисиные пакости. Доноса не было.
— Откуда тебе известно?
— Да уж известно. Не ведаю только: чего же им надобно, чего они добиваются, морды лукавые...
— Авось обойдётся всё, милая.
— Авось да небось: так с два года тому назад боярину Копытину и срубили голову на Лобовом круге…
— За Копытиным имелась вина. Он литовцам продался.
— Откуда ведаешь? Али золото литовское ему лично в руки давал?
— Розыск показал.
— Розыск! — сверкнула зелёными очами Марфа Михайловна. — А ежели Копытин со страху перепужался и оговорил себя, как на Дворе их треклятом оказался?
— Домыслы всё. Душа моя, успокойся.
— Яков Данилович, кречет мой. Назавтра ходи к Царю, упади в ноги за моего родителя, умоляю тебя.
Боярин потерзал пальцами клинышек бородки.
— Сделаю разумеется. Одного тревожусь: постельничий к нему не подпустит — Государю совсем худо. Как бы не околел на днях...
Марфа Михайловна, царица сетей, дочь своего отца, накинула на мужа мягкую зеленоватую повитель, затянула узелок...
— Прорвись, Яков, заклинаю тебя: прорвись к нему. Ты — любимец его, он примет тебя.
— Да уж, Марфа любезная. Молвила ты: по мою душу беда у порога стоит, а она, злодейка, заявилась к тестю Михайле Борисовичу.
— Сам ухо вострым держи во Дворце, не зевай там. Арест отца и на тебя тенью падает...
На следующий день боярину Лихому невероятно свезло. Когда он подходил к Царской Палате — у входа не оказалось дворцовой стражи. Постельничий Игорь Поклонский услал стрельцов-рынд прочь — каприз хворого кесаря. Неподалёку от дверей топтался подьячий в малиновом кафтане.
— Бориска, ходи сюда.
Подьячий подошёл к кравчему и с удивлением уставился на наряд боярина. Красный кафтан-охабень с отложным воротом — это Бог с ним, одёжа привычная. Но за алым поясом вельможи торчали ножны, а в них — покоился кинжал.
— Кто в Палате?
— Поклонский Игорь Андреевич.
— Да уж... кто же ещё. Сюда его кличь — срочное дело.
— Боязно, Яков Данилович. Не по Уставу Двора сие де...
Подьячий смолк: кравчий вытянул из ножен кинжал и погрозил ему оружием.