— Лиз, у тебя с собой «Темного царства» нет?
— Не-а.
— И «Луча света» нет?.. Черт! Я ведь не читал.
— А я предупреждала: социал-демократы в каждом билете. Учти: по сто страниц, не меньше. Понимаешь, Островский обличает купцов, а Добролюбов его одобряет, хотя и упрекает в славянофильстве.
— Мне б их заботы! — огрызнулся туляк, составляющий списки. — Обличает он… купцов… одобряет он… а колбаса была!
Народ загалдел. Алеша закрыл глаза, вытянул длинные ноги в проход, откинулся поудобнее, будто бы в родном полуподвале, когда у матери разгорается гулянка, и ушел в золотую российскую лень… нет, в российскую очередь за водочкой, за копченой, за вареной — вот жизнь. И все стоят терпеливо, даже цыганский вождь, даже Кирилл Мефодьевич. Открыл глаза, встретил светлый взор, спросил:
— Неужели не тошно?
— Жить надо, — отозвался сверху цыган.
— Зачем?
— Надо, деточка, — сказала дама. — Мы все пережили и выжили.
— А зачем?
Все молчали, Лиза взяла его за руку — нежная рука, пионерское рукопожатие: «Будь готов!» — «Всегда готов!» А зачем? Кирилл Мефодьевич достал из кармана записную книжку, написал что-то, вырвал два листка, протянул ему и Лизе.
— Позвоните в случае надобности.
— Да я не сидел, это я так…
— Все равно могу понадобиться. Сейчас я, правда, больше на даче, но соседи передадут.
Алеша отвернулся от волнения, уставился в небесное отражение в старом, душном, тряском поезде и сильно сжал, лаская, женские пальцы. Пылкая, юная плоть. Какое счастье. Москва надвигается, за ржавыми свалками, башнями и храмами — любовь? Надо жить, избавиться от Лизиной тетки и выведать у дяди-неудачника про Страшный Суд. Захудалый защитник сидит напротив и готов помочь в случае надобности.
Однако в горячке последующих событий и Алеша и Лиза потеряли листочки из блокнота Кирилла Мефодьевича.
— Ждите завтра, — сказал он и исчез.
Странный человек приходил ко мне. Я только что проснулся, почти очнулся от ночного укола; сон и явь (вечерний пир над дверью в потаенную комнату — больничный потолок с трещинками и мухи), страстный сон и безобразная явь еще мешались в голове. Черный рой, безропотная мушиная жертва, медленно приближался к паутине в уголке, самого паучка было не видать. Как вдруг дверь тихонько отворилась, вошел он и прямиком направился ко мне.
— Дмитрий Павлович? — спросил он вполголоса, я испугался отчего-то и смолчал. — Вы ведь Плахов? Писатель? Так вот, за собак и котов не переживайте, я присмотрю. Ждите завтра.
Человек поклонился и исчез. Да был ли он? Останки сна? Лежащий напротив старик под капельницей улыбнулся мне доверчиво и сказал:
— Была полная тьма.
Господи!.. Спокойно! Спо-кой-но… Ночью я пришел в Никольскую больницу, помню застывший лес, озера и звезду. Единственное окошко светилось в языческой тьме, я постучался, старая нянечка не хотела отпирать, я сказал: «Мне плохо», — и она впустила. Пришла вторая, рангом повыше, выговорила Арине Родионовне (так я окрестил про себя няню в окошке) про инструкции, я предъявил удостоверение, она сжалилась. Дальше — сонный провал; неужели за это время сердобольные Родионовны упекли меня в другое место?
— Я извиняюсь, — заговорил кто-то незримый из-за тумбочки (голос зловещий). — Разве это правильно, что Фаина третий день полы не моет?
— Запила, — пояснил волосатый детина, по виду мой ровесник, его койка в углу, по диагонали, и добавил кое-что из «родной речи».
Стало как будто полегче. Я осторожно приподнялся, прислонясь к железным прутьям кровати. Все трое — старик под капельницей, старик за тумбочкой и детина — лежали смирно, однако не в смирительных рубашках, заскорузлые корявые руки поверх желтых одеял… и окно! Решеток нет, даже нет стекла: высокая белая крестовина в моем окне, в моем уголке с невидимым паучком и солнечный березовый шелест. Свобода! Сейчас встану и уйду. Резкое усилие… темень в глазах, звон в ушах, ком в горле. Ладно, погожу. Главное, идти мне некуда, окромя преисподней, но ее еще надо заслужить.
— Друзья, где мы находимся?
— В Никольской, — отозвались двое, третий, под капельницей, продолжал улыбаться с безумной симпатией ко мне.
— В каком отделении?
— В терапии.
Стало совсем легко. Не дай мне Бог сойти с ума! Встала нравственная проблема: жаловаться на Фаину по начальству или совесть пробудится сама по себе? Дядя Петя и Федор — старик и детина — склонялись к долготерпению, хотя и сомневались насчет совести.
— Ведь ты писатель? — неожиданно спросил дядя Петя.