— «О Господи! Это не мой стиль… а впрочем, что-то есть… почему меня не волнуют другие женщины? Через пятнадцать лет это ненормально». — «Волнуют — и еще как». — «Не ревнуй, не так». Опять наступила пауза, в которой угадывалось движение возлюбленных теней. «Ты — работать?» — «Успеется, — отозвался писатель угрюмо. — Пошли». Тени удаляются, удаляются голоса: «В этом что-то есть, прелесть моя. Кто тебя назвал ведьмой?» — «Ты, Митя».
Какая ночь — грехи наши тяжкие, — беспросветная и чужая, в чужом саду, в чужом доме, где двое — муж и жена — одна сатана, а на чердаке на самодельном столе тетрадь в клетку раскрыта на словах: «И в гордом замысле о Третьем Риме сбылись ведь не только могущество и расцвет русской державы, но упадок ее и разрушение с приходом безумных варваров в 17-м году и уходом христиан в катакомбы и на смерть; чаша гнева пролилась на престол зверя, и вожди „кусали языки свои и хулили Бога Небесного от страданий своих и от язв своих“; и чаша гнева уже пролилась в источники и недра — и вот: пустые ледяные поля, поля, поля, где ветер веет ядерным распадом и шевелятся обрывки мусора, ветхий клочок рванулся к небу и опал… Обрывок „Правды“ от 10 августа 1965 года: „Ударными темпами соберем урожай зерновых на полях отчизны…“ Господи, двадцатый, позапрошлый уже век! Мой век, единственный, великий, любимый, Господи, жажду, но пронеси мимо чашу сию, но да будет на все воля Твоя!
Но да будет на все воля Твоя! Закончится ли распад, и прольется чаша милости с мертвой водой, и соединятся косточки в подземных катакомбах, и оденутся покровом плоти — и станет труп. Да будет на все воля Твоя! И прольется чаша милости с живой водой, вдохнет дух, зашевелятся члены, и будет голос небесный: Царевич! иди вон. Развяжите его, пусть идет…»
— Позавчера мы остановились на вашем творчестве и снах. Сколько вам было лет, когда вы написали «Черную рукопись»?
— Семнадцать. Записал позже — до двадцати я ничего не записывал.
— Оригинально. А почему?
— Лень было тратить время, фантазии меня переполняли, можно сказать, я жил в этой музыке.
— Яркий пример сублимации. Сексуальную энергию вы переключали…
— А если не переключал?
— А что, у вас была масса женщин?
— Массы масс.
— Дмитрий Павлович, эта сфера — важнейшая! Когда вы женились?
— На девятнадцатом году.
— А до этого?
— Я должен перед вами покаяться?
— Ясно. А после женитьбы?
— Да никаких масс, собственно, не это для меня имело значение.
— Вот так вот поскреби любого христианина… И винить не за что. Человек — полигамное животное, в супружестве острота влечения ослабевает. И нормальный мужчина вынужден (хотят все, но не все решаются), вынужден доказывать свою состоятельность, так сказать, на стороне. Разберемся с вами.
— Не стоит. К моей болезни эта сфера не имеет отношения.
— Да ну?! Покуда вы жили в своих фантазиях, от вас жена ушла! А вы утверждаете…
— Борис Яковлевич, я совершенно серьезно отказываюсь обсуждать эротические проблемы.
— И не надо. Мы все выясним окольным путем. Когда только у нас официально введут практику психоанализа? Он прямо-таки создан для русских, задавленных запретами… и внешними, и внутренними. Поговорим о вашей встрече с Мефистофелем два года назад. Почему именно Мефистофель?
— В октябре я жил в Дубултах, занимался переводом среднеазиатского романа под присмотром автора. Читал Иоанново Откровение. Меня очень занимало явление третьего Всадника с мерой. Когда Агнец снимает третью печать…
— С чем? Не понял.
— Так в тексте: «Иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь вороной, и на нем всадник, имеющий меру в руке своей». По дальнейшему уточнению: «хиникс пшеницы за динарий» (хиникс — малая хлебная мера) — очевидно, подразумевается явление Голода. Не только физического, а как символ. Мне и представлялось это явление символом научного и коммерческого прогресса, торжеством золота, наступлением ренессанса, с деятельностью доктора Фауста. Ну, вообразите, ночь, балтийский берег, ощущение за морем Запада во всем его тысячелетнем блеске.
— И вам хотелось туда?
— Да нет, я об этом не думал, просто таким путем возникали ассоциации. Видите ли, я тогда почти не писал. То есть писал, но мне не нравилось.