За кольцевой в тамбур электрички ввалились трое примерно в том же градусе падения, что и Митя (в небольшом — не допили), так же яростно задымили, приглядываясь, ища, к чему прицепиться — и он ответно напрягся, сунув руку в сумку. Сейчас начнется. Я просто так не дамся, бутылка — орудие пролетариата — по головке… вон того. Как вдруг «тот» (явно главный, молодецки расстегнутый до волосатой груди, до пупа, но в шикарном розовом кашне до колен) подмигнул дружелюбно, что-то почуяв — может, блеснуло бутылочное горлышко (Ганс Христиан Андерсен — «Бутылочное горлышко», милый Митюша, мамины колени, голос, любимейшая история о быстротечности земной жизни). «Куда направляемся, так сказать, путь держим?» — «Я готов, — отвечал Митя и в доказательство вынул-таки бутылку. — С вами. На край света». — «Подходяще, — главный взял, глянул, крутанул жестяную крышечку. — На. Ты хозяин, ты первый». — «После тебя. Ты гость». Гости заржали ласково, минут через пять стало совсем хорошо, решили завалиться к Петровне, у нее всегда есть. «Не веришь?» — «Верю».
К Петровне шли долго, в вязкой пьяной тьме, Митя как под конвоем, с двух сторон «под ручки», старая карга рада, у нее есть («Ну вот, не верил». — «Я верил!»), и не очень дорого… дорого, но не очень, и сама крепко принимает, главный, поднимая стакан: «За тебя, Митек! Свой мужик!» — «Я свой! За тебя, Витек! За вас, господа!» — «Господа кончились в семнадцатом». — «Те кончились, правильно, а мы организуем новых». — «Ты партийный, что ль?» — «Да вы что, ребят! Обижаете». — «Не обижайте его (Петровна, со слезой), у человека, может, горе». — «У тебя горе, что ль, Мить?» — «Почему горе? Нет! У меня… я про что начал? Да! По всей России организуется тайный рыцарский орден, понимаете?» — «Во дает!» — «За это надо…» — «А кто организует-то?» — «Никто — пока. Мне так хотелось бы. Надо же спасать, ребята!» — «Спасать надо (главный). Урки организуются. А почему рыцарский?» — «Мы не урки, а крестоносцы. У нас их, положим, не было, но надо ж когда-нибудь начинать. Только крест нас, монстров, спасет». — «Ты что, верующий, что ль?» — «За это надо…» — «Верующий. И ты верующий». — «Я — не очень». — «Мы все верующие, только про это не знаем». «Слушайте, ребят (Петровна, со слезой), он дело говорит». — «За дело, господа… не ставить, до дна! За Катакомбную церковь!» — «Какую?» — «Тайную-подпольную. Нет, я не оттуда, к сожалению, и даже не знаю, есть ли она… но должна быть. Знаете, ребят, я чувствую почти физически, как все кругом колобродит… по — тихому. За царя!» — «Во дает!» — «За убитого и за будущего. А чего? А может, вы… как вы относитесь к этому… забыл!.. к коммунизму?» — «К стенке!» (главный) — «Это он нас к стенке, а мы — живем». — «Живем хлеб жуем, водку жрем. В орден я б вступил». — «За это надо…» — «Зачем? Вот скажи: зачем бы ты вступил?» — «Надоело все. Когда вступать?» — «Да хоть сейчас». (Все заржали, и он в том числе). — «Эх, Митюха!.. все врешь, а молодец, хорошо». — «Я не вру. Все сказано: будет последний бой, Армагеддон, а мы не готовы! Мы не подготовились, понимаете, ребят? Ну как вам объяснить…» — «Не надрывайся так, голубь (Петровна), может, обойдется». — «С кем бой? (главный, решительно)». — «С самим собой». — «Ты, Мить, чего-то… доставай, Петровна, новую! Промоем мозги». — «За тобой должок, помнишь еще…» — «Деньги? Сколько надо? Нате все, берите!» — «Ну, гуляем! Как ты, Мить, сказал про рыцарский орден по России… никогда не думал, что живу в России… и чтоб тайно! (Тут главный поднапрягся и попал в стиль.) Душу вынул и перевернул». А младший парнишечка уточнил: «По РСФСР или по всему Союзу?» — «Нет РСФСР и Союза нет — это обман». — «На том свете живем! — крикнул главный, граненые стаканы оглушительно грянули. — Ура!» — «Ура!» — подхватили рыцари, и Митя попал на тот свет.
Во-первых, там было невыносимо холодно, люто — так не бывает на земле. Во-вторых, невесомость: он вольно парил во тьме меж огненными кругами. И в полном одиночестве — это главный страх. Страх и холод пронизывали насквозь, но и тела как будто не было. Тела не было, но на груди образовалась дыра, сквозь которую и свистел свободно нездешний хлад. Нечеловеческим усилием он попытался сосредоточиться — и тьма вокруг стала сереть, но вдруг провалился в яму, а когда выкарабкался, плавно взлетел, то увидел себя будто бы в комнате незнакомой, где воздух ощущался ал и сер. Огонь и сера. На голой груди лежит парабеллум — вот откуда страх и холод. Я там или еще тут? Еще усилие… проступил стол (или не стол?)… вон кресла в «суровых» чехлах… печка… Господи! я в Милом, на диване! Серые сумерки (а не смертные грехи!) струятся сквозь темно-красные занавески. Спасен! Я спасен. Усилие отозвалось смертельной болью в голове… стало быть, голова на месте. Главное — не шевелиться, думать, не шевелясь. Я был на балтийском берегу с Мефистофелем. И демон перенес тебя, идиота, в Милое. Вдруг вспомнились бархатные башмачки и пальцы в перстнях и еще кое-что вспомнилось — так, эпизод восстановлен. Мы пили… нет, нет, нет, только не об этом! Петровна называла меня «голубем» (надеюсь, с Петровной я не… Митя содрогнулся), я основал рыцарский орден. Боже милостивый! Что дальше? Боже милостивый, почему я так одинок? Потому что пить надо меньше. Нет, я по — другому одинок, запредельно, навечно… Однако надо решиться и сбросить парабеллум — вся жуть от него, от жуткого железа. Не сбрасывается, рука не поднимается — или я не живой? Пальцы шевелятся, вот рука в грязном рукаве — значит, я в куртке. Это меняет дело: я живой и сбрасываю пистолет. Материалистический стук о пол. Все равно холодно. Надо бы встать — но зачем? Зачем я сбросил парабеллум? Теперь не дотянуться. А зачем он тебе нужен?.. В отчаянной паузе словно тень мелькнула по окнам, словно кто-то подошел к крыльцу, сейчас войдет. Приветствую тебя, мой кошмар! Тихо, ни скрипа, ни шороха, ни рожек, ни хвостика. Нет, мне не нужен парабеллум, я недописал и недолюбил (кого ты недолюбил, скотина?). И не допил? Почему от вселенной на молитве меня понесло в скотство? Воды! Полцарства за ковшик бесценной, с привкусом жизни, с плавающими льдинками, колодезной воды… Митя застонал… кругом вода, блестит, переливается озерная рябь, солнечные точечки, пятна, всплески, погружаюсь, а в горле спазм — что ж теперь, навсегда? Проклятый Мефистофель, дьяволово отродье — за что? Это мое отродье, я сам сочинил.