В медленной толпе они спустились в тоннель, прошли через бесконечные кочевья; метро, пятикопеечная возня, турникет, лабиринтная развилка, кольцо и радиус — тут пути их расходились. Он должен доехать до «Площади Революции», пересесть на «Маркса» (не спутать Маркса со Свердловым) и далее на «Университет», где его дожидается приемная комиссия. Поль договорила, он ждал чего-то еще — и дождался. Она добавила, холодная, чужая, любезная:
— Приезжайте к нам на дачу.
Всегда готов! Вот он — Страшный Суд — совсем скоро. И Алеша ловко ввинтился в разгоряченное, раздраженное скопище тел перед лестницей-чудесницей (так называл это изобретение покойный страховой агент, а Лешенька цеплялся за дедовы колени перед первым шагом в пропасть).
— Как дома, Лизок?
— Нормально. Тебе от мамы письмо.
— Митя нас ждет.
— Ужасно жалко! Но сегодня нет сил. У меня что-то с головой.
— Что такое у нас с головой? — Поль ласково провела рукой по русоволосой стрижке.
— Раскалывается. Мне нужно полежать в потемках.
— Погоди. Разве ты не с нами будешь жить в Милом?
— Конечно, нет. Там столько отвлечений, и собаки, и купанье…
— Зиночка просила с тобой позаниматься.
— Но я же буду ездить к вам и советоваться, чуть что. Понимаешь?
— Живи, где тебе нравится. Ты свободна, девочка.
Тетка сумела выразить главное: она свободна! А так ли это? Тени в стремительном подземном окне, мое лицо из мрака, нежное, детское (нет, не детское!), мои глаза, блестят…
— Поль, я, пожалуй, поеду с тобой в Милое.
— Вот и хорошо. Только заедем на Новослободскую цветы полить. И Митя просил Карамзина.
Они окунулись в сумеречную прохладу прихожей, бросили вещи. Кабинет встретил зеленым зноем сквозь гардины и «Историей Государства Российского». Поль рассеянно перебирала тома, Лиза слонялась по комнате — ну, скоро там? — боясь передумать. Карамзин написал «Бедную Лизу». Дворянин — как его? Эраст! — обольщает простую девушку, она умирает от любви, впрочем, дворянину это также не сходит с рук. Расцвет сентиментализма, сплошные слезы, которые, возможно, ожидают меня на экзаменах. Телефон задребезжал в прихожей, Поль вышла, проговорила что-то, вернулась, пробормотав: «Ошибка», — и Лизу поразило, как хороша она была сейчас, одушевленная то ли гневом, то ли страхом.
— Все. — Постояла, спросила нетерпеливо: — Так ты едешь?
— Нет, не поеду.
Тетка словно проснулась, внимательно вглядываясь.
— Лизок, что с тобой?
— Устала.
— А малина? А Арап с Милочкой? Ну, голубчик! Все тебя ждут. А мне еще в одно место надо, так ты сама…
— Завтра, Поль, ладно?
— Какая ты девочка стала, Лиза.
— Какая?
— Прелесть-девочка.
Дверь захлопнулась. Лязг лифта, его старческий вздох, старичок покорно пополз вниз, освобождая ее от родственных чувств, непременно связанных почему-то с враньем.
Она постояла в полумраке, потом включила розовый свет, высветлилось потускневшее зеркало, в нем — впечатление необыкновенной чистоты и четкости: бирюзовое море, выжженные солнцем оранжевые холмы, Святая гора — это общий план. И подробности — не менее драгоценные: профиль Волошина, зеленые змейки на дне, розы на подоконнике, «скажи поклоны князю и княгине», глинобитный домик в Шанхае, дама, семерка, туз, мировая революция… Она взяла телефонную трубку, набрала номер; женский голос:
— Алло.
— Можно Ивана Александровича?
— Минутку.
Потрескивающая пространством пауза.
— Да.
Его голос. Голова закружилась вдруг (наврала — напророчила!), она села на пол и сказала:
— Иван Александрович, это Лиза.
— Откуда? — Опять пауза. — Итак, сегодня?
— Да.
— Где?
— У памятника Пушкину в семь. Ладно?
— Буду ждать.
Целый год она уговаривала себя не звонить и сдалась в первый же день. Правда, предлог житейский: он должен помочь с университетом. А голова кружилась от бирюзы, золота и ветерка с гор в тот июльский крымский день на пляже под отеческой охраной. На простонародном пляже; писатели были отгорожены проволокой и сидели под охраной государственной («Ваш пропуск! Нету? Ну-ка давай отсюда!»), на таком же тесном мусорном пятачке, но знатном, интеллектуальном (и декаденты когда-то сидели тут у Волошина без проволоки). Впрочем, простонародье как-то просачивалось. Вот если б колючки и ток пропустить… А, по дну морскому проползут: анархия подтачивает иерархию, и державное равновесие кое-как, кряхтя, сохраняется.
Иван Александрович, филолог рубежа веков, смены вех и культов, доктор, профессор, член и прочая, был из тех, кто за элитарной проволокой, но он там не сидел, он знал местечки повольготнее.