Митя словно ужаленный рванул в отделение, где пожилой капитан посмотрел настороженно, как на человека, у которого не все дома: жена, мол, с работы опоздала, что делать? «Вы давно женаты?» — «Почти пятнадцать лет». — «И она ни разу не опаздывала?» — «Ни разу». — «Зайдите утром».
Митя прибежал домой: нету! — сел на ступеньку крыльца, закурил. Ни разу — вот в чем был ужас. Она всегда ждала его — впервые он почувствовал ее боль как свою собственную, почувствовал полное беспредельное единство, что-то вроде перевоплощения.
— Никогда! — поклялся страстно, вслух. — Видит Бог, никогда больше! Только вернись, только живи!
Вновь ужалило жуткое словечко тело, вновь бросился на станцию встречать по расписанию приходящие электрички, а с приходом последней (2:20) пришла и трезвая отчетливая мысль: она меня бросила. Мельчайшие мелочи выстраивались в стройную картинку предательства — так выговорилось —, в которой, однако, сквозила и тайна: с кем? И еще большая тайна: как она — она! — могла? Непостижимо. Но я должен знать.
В кармашке затрапезных заплатанных джинсов обнаружились два пятиалтынных — именно то, что нужно, кажется, начинает везти. Жалкое удовлетворение, сиюминутное: телефон-автомат проглотил обе монеты, не дав взамен голоса. А к платформе тем временем, с тонким визгом притормаживая, подходила освещенная, совершенно пустая электричка. «Последняя на Москву», — отметил машинально и, без единой мысли в голове, промчался по путям, вспрыгнул, подтянувшись, на платформу и успел в последний вагон — дверцы услужливо сомкнулись за ним. Уже сидя на жесткой желтой лавке, осознал, что едет в Москву без билета, без копейки, без городских ключей; в футболке и резиновых до колен сапогах, в которых обычно ходил по грибы. Но все это не имело теперь значения — жизнь сорвалась со всех замков и запоров и неслась, трясясь на стыках и поворотах последнего вагона последней электрички. В черном растрескавшемся стекле — его лицо в серебряных трещинках, старое словно и больное; а где-то там ее тело — растерзанное в кустах на насыпи? покрытое белой простыней в морге? Нет, не верю! Ее душа уже как-то сумела бы подать мне посмертный знак — эту страшную божескую милость пред-чувствия, пред-знания… глухо. «Если прав Платон, — говорил я ей на заре туманной юности, — и душа соединяет плоть и дух, то ты моя душа, и без тебя я заболею и умру». Противная привычка говорить красиво, все гораздо проще: она нашла кого получше (другое «тело»), и ты живой. А что касается юной зари, то это было так давно, что почти неправда… На миг три реальности (прошлое, настоящее и воображение) переплелись, перепутались: будто бы он едет в давний провинциальный город ее разыскивать, бродит по литературным улицам, заходит в церковь, после моста сворачивает на Черкасскую, где базар и старорежимный двухэтажный дом — высокий терем — с беседкой во дворе и окошком в зимних цветах.
Митя скоро опомнился, но впечатление (драгоценная заплата на расползающемся рубище) осталось и сопровождало его в пешем пути к дому — занималась другая заря, в другом городе, и на высотном уступе сталинской башни (угол Каланчевки и Садового) рядом с каменным пролетарским идолом ожила вдруг фигура в темном комбинезоне и простерла руку вдаль. Это уже было, совсем недавно: рабочий подошел к краю крыши с протянутой рукой, а я следил за красным автомобилем Вэлоса. Не Вэлоса, конечно: тот исцелял функционера у себя на Ленинском… его пациенты выздоравливают, а потом умирают (Митя даже остановился, потрясенный странным открытием). Нет, не сразу, гораздо позже, но ведь только и слышишь от него: то с похорон, то на похороны! Господи, помилуй! В этом надо разобраться и принять соответствующие меры. Какие меры, кретин? В органы заявить и попасть в психушку с подозрением на шизофрению. Ничего, Митя усмехнулся, Вэлос вылечит. Эх, разум — «бедный мой воитель», — разберусь и приму, если… если произошло недоразумение и она дома или у Дуняши.