Что его поразило сразу, еще издалека, так это тусклый свет в столовой — свет в пять утра! Боже мой, Лиза. Как же я забыл про нее? Неужели она занимается ночи напролет? Или там Поль? Да, что-то стряслось! Быстро вошел в подъезд, лифт отключен, взбежал по ступенькам, задыхаясь от волнения, позвонил. Ни шороха, ни звука. Опять позвонил. Неторопливые шаги в прихожей, мужской голос (как будто знакомый, да не вспомнить сейчас) произнес лениво, но с потаенной угрозой:
— Ты мне надоел, наконец.
Ненависть пронзила насквозь, чуть не убив на месте, но тут же силы словно удесятерились, устранив неуместные воспоминания и мысли. И Митя произнес, в свою очередь, звенящим в напряжении голосом:
— Открывай — не то дверь разнесу!
И дверь открылась. Придуманная (или не придуманная?) ночная трагедия стремительно провалилась в фарс. Иван Александрович сказал с усмешкой:
— Ах, хозяин. Прошу прощения, спутал. Меня тут преследует мосгаз.
Что за чертовщина!
— Что за мосгаз?
— Маленький корявенький псевдопролетарий. Помните, на вашем дне рождения?.. Да вы проходите, не стесняйтесь.
Митя, еще не вполне остыв, вошел в прихожую, сел в кресло и принялся стягивать резиновые сапоги. Иван Александрович поинтересовался любезно:
— С рыбалки?
Сам он был элегантен до неприличия (в столь застигнутый врасплох час), свежий, загорелый — ну, из средиземноморского яхт-клуба… а где его подружка?
— Лизу-то куда вы спрятали?
— Жива, не волнуйтесь. Лизок, — позвал, не повышая голоса. — Вот Дмитрий Павлович приехал тебя повидать.
Лиза появилась в дверях столовой в длинном халате в лазоревый цветочек, в сборках, оборках, с пояском на тончайшей талии, такая прелестная, юная, раскрасневшаяся, что жаль ее стало (все пройдет, прелесть пройдет), но сейчас она была счастлива, несомненно.
— Здравствуй, Митя.
— Здравствуй, — ответил устало, такая усталость навалилась вдруг, кажется, пальцем не шевельнуть, однако встал. Прошли в столовую, чинно сели, Иван Александрович в диванный уголок, они за стол — на голубой скатерти в глиняном кувшине пылают полураспустившиеся пунцовые розы из райских оранжерей.
— Митя, что случилось? С Поль?
— Ты ее вчера видела?
— Она заходила в пятом часу. Поговорила по телефону с подругой и ушла. А что, она в Милое не вернулась?
Он не отвечал, любовники переглянулись молниеносно и вновь уставились на него. Они его жалеют, дошло до Мити, они смеют его жалеть.
— Голубчик, — сказал Иван Александрович, — ты б приготовила нам кофейку, а?
Ага, отсылает, боится, что проболтается, ничего, допросим позже. Полшестого. Через полчаса уже удобно позвонить Дуняше.
— Пожалуйста, Дмитрий Павлович, — закурили «Мальборо». — Возьмите пачку, у меня есть еще. Вообще-то я предпочитаю трубку — но дома, изредка, с нею возни много. Опиум я пробовал, в Китае, но не увлекся.
Да уж, тертый калач, молод-то молод, а глаза выдают.
— Потому что действительность фантасмагоричнее любых наркотических грез, вы не находите?.. Да что я спрашиваю — я ведь отлично помню вашу «Игру в садовника».
Филолог сворачивал на изящную словесность, но Митя не поддался, грубо прервав:
— Когда она вам надоест, по вашим расчетам?
— Ну, какие расчеты, Дмитрий Павлович. Всегда надеешься.
Вошла Лиза с медным кофейником и двумя чашечками прозрачного фарфора в бледно-сиреневых бабочках, которые, почудилось, вот-вот вспорхнут и улетят в богатое «проклятое прошлое» тысяча девятьсот тринадцатого года.
— Благодарствую. Глядите-ка, научилась варить кофе.
— Чему еще вы ее научили?
— Видишь ли, девочка, возник сугубо мужской разговор. Сокровенный. Пойди займись… ну, прими душ, пожалуй, а? — слова его и тон были небрежно-насмешливы, но взгляд, обращенный на нее, ласкал и любовался; и она только это воспринимала и молча отвечала тем же; выскользнула из комнаты.
— На кой она вам сдалась? Забавлялись бы с Вероникой.
— Честь семьи, Дмитрий Павлович? Эк вы вскинулись, — Иван Александрович рассмеялся. — «Так пусть нас рассудит пара стволов роковых лепажа на дальней глухой поляне под Мамонтовкой в лесу, два вежливых секунданта, под горкой два экипажа, да сухонький доктор в черном с очками на злом носу». Утонченнейшая культура канула, правда? — Глаза его блеснули острым блеском. — А дедушкин парабеллум? Тоже канул?