— Чем болел философ?
— О, ничего позорного, не сифилис. Дерматоз — простейшее кожное заболевание, грибок. В два счета вылечился, в Швейцарии.
— Откуда вы все это знаете?
— От его адвоката, почти случайно. Меня интересовал тот период, преисподний, так сказать.
— Уже не интересует?
— И рад бы завязать, да как отвязаться? Мы — проклятые, Дмитрий Павлович, вы же понимаете. Родовое проклятие — как в романе ужасов.
— Почему, как вы думаете?
— Мы их не похоронили — и буквально, и образно. Трупный яд. «Господи, уже смердит», так ведь?
— Дальше следует воскрешение.
— Он любил Лазаря и сестер его. Нас — сомневаюсь. Нас, кажется, возлюбил другой.
Дедовские напольные часы с натугой запечатлели шесть ударов, Митя вышел в прихожую, набрал номер, длинные безнадежные гудки. Безнадежно. Где-то шляется, возможно, с подругой, с дружками. Милый друг. Лиза выскочила из ванной, нежно-розовая, русые волосы влажно блестят, такой чистенький, ухоженный ребенок. Разве можно обидеть ребенка? Можно. Все можно.
— Лиза, — обратился, превозмогая стыд, — что за подруга звонила Поль?
— Я не знаю, — ответила поспешно, отвернулась на секунду, да, возлюбленный в дверях. — Она сказала: подруга звонит, надо ехать.
— А о чем подруги разговаривали? Ты же слышала?
— Вчера — нет, честное слово! Я в кабинете…
— А когда — да?
— Я ничего не знаю, — плавно повела правой рукой, словно отталкивая нечто, опять повернула голову; Иван Александрович смотрел серьезно. Что-то тут не то, да ведь не сознаются.
— Ладно. Дашь мне взаймы… ну хоть рубль? Деньги забыл.
— Ага, сейчас.
Ускользнула, филолог поинтересовался:
— А как поживает ваш доктор, Дмитрий Павлович?
— Какой?.. А! Функционирует.
— Ставит опыты над розами?
— Вот именно.
— Вот, Митя, на. Может, больше?
— Нет, спасибо. О чем-то мы с вами не договорили, Иван Александрович… (О Швейцарии — шепнул внутренний голос.) Ладно, потом. Пошел.
Отворил створку входной двери, обернулся, глядят вслед, но так полны собою, друг другом. Так и надо, ведь все проходит быстро и бесцельно. Почему-то сам по себе, без вызова, подкатил и лязгнул, зазывая, лифт.
— Лучше Мити никого нет, — сказала она со страстью мести. — Я покончу с этой мерзкой историей.
— Не стоит. Он обречен.
— Как это?
— Слишком давно связался со своим паучком. Милый друг детства.
— Так что же делать?
— А ничего, — отозвался ее друг и протянул руки ей навстречу.
Митя толкнул калитку и поверх собачьей радости увидел ее: как всегда ждет на крыльце в их саду, блистающем утренней росой. Поднялась, пока он подходил, спросила беспокойно:
— Где ты был?
— Меня больше интересует, где была ты, — прошептал в облегчении и в бешенстве, понимая в эту минуту, как, в сущности, легко убить человека.
Отец пришел без мамы — в светло-серой шляпе и давно списанном на дачу габардиновом плаще серо-стального цвета («пыльник» — название детства). Он всегда одевался со вкусом, даже щегольски, насколько позволяла партийная дисциплина, то есть без экстравагантности. И с книжкой под мышкой — непременный атрибут, мощный заслон от жизни; «Занятно», — произнес он когда-то, одолев «Игру в садовника», но настольной книгой она для него не стала. Сейчас… ага, «Доктор Фаустус». Занятно. Впрочем, по застарелой привычке отец принимает одновременно несколько романов (предпочитая крупные формы), и как-то очень оригинально они в нем укладываются и взаимодействуют.
«Наши» встречали его почтительно («Крупный человек, — отзыв дяди Пети, — со значением»); отец, поговорив минут пять и раздав советы (не категорические, а так, из приличия), отправлялся в сад курить «Беломор», в моем сопровождении, разумеется. Мы в основном молчали, как промолчали всю жизнь. Под конец курения он отрывисто вводил меня в курс поисков — в таком, например, роде: жители совхоза «Путь Ильича» видели на проселке крупную овчарку черной масти с коричневой мордой… В общем, отец не терял надежды, он страстно любит животных; я тоже любил, в прошлой жизни.
Однако сегодня заговорил сразу:
— Кто-то побывал у нас ночью, — мельком взглянул на меня. — Не ты?