Вэлос тоже рассмеялся, выпили („В последний раз, — сказал Митя беспечно. — Ведь больше не увидимся?“), встретились взглядами, Вэлос снял очки: глаза черные, без блеска, непроницаемые и затягивающие. Полузабытое ощущение (детского рассвета — страха и восторга) прошло по сердцу, два мальчика в школьной форме прошли, крадучись, по тропке, кажется, мы играли в разведчиков. Один мальчик поднял пистолет, послышался тихий скрип, громче, назойливей, это скрипит старый грузовик, мы везем бабу Марфу на Ваганьково, любовь и отчаяние, такие живые и чистые, прорвавшись сквозь годы (двадцать три года), подступили к горлу. Митя сказал глухо:
— Я тебе благодарен, Женя, за воспоминание. Но больше так не делай.
— Как прикажете! — рявкнул Вэлос: поединок кончился, как всегда, вничью. — Тебе не кажется, что возле тебя слишком много любящих женщин, готовых защитить Митюшу от любых воспоминаний?
— В каком смысле много? У меня одна.
— И умершие на стреме. Гляди-кась: Марфа, Софья…
— Сонечку я не знал (ее так дед называл, папа говорил), она умерла на Соловках в тридцать пятом.
— Еще: Надежда.
— Да, Полина бабушка. В семьдесят третьем в Орле. На Троицком.
— И еще: Анна.
— Мама жива, слава Богу.
— И Полина. Какие женщины, какие красивые имена. Ты везунчик, Митя, счастливчик, ни в чем себе не отказываешь. Поделился бы с другом…
— Жену тебе, что ль, отдать? Только через труп.
— Чей труп: твой или мой? Чей выбираешь?
— Вижу, ты в ударе.
— В декадентском, Символист ударил. Был сегодня у него.
— Что он делает?
— Пьет холодное пиво.
— Слушай, Жека, а что тогда скрипело в лесу?
— Когда?
— Ну, мы играли в разведчиков.
— В „красных дьяволят“. Скелетик там скрипел, маленький такой, миленький…
— Я серьезно.
— Серьезно — ничего. Воображение у тебя жутковатое… поскрипывает. Другой бы с таким воображением долго не прожил, а у тебя друзья, друг то есть. Сидишь вот, попиваешь, закусываешь туманом… в общем, умеешь устраиваться. Смотри!
Столб дыма, словно живое существо, еще приподнялся над ручьем с серебряной фляжкой, обращаясь в шар, мартовские лучи пробились наконец сквозь толщу пара, и шар вспыхнул изнутри пепельно-красным тусклым свечением — вдруг все исчезло, лощина вмиг очистилась, стволы и ветви засверкали влажно, открылась тропинка, ведущая к реке, к плотине — переправе и далее, — в те самые селения, где люди не живут, а догнивают за оградками.
— Да, отчего умер твой ленинградский пациент?
— От шелкового шнурка.
Митюша отправился к Символисту продолжать, а Вэлос, исполняя ночной план, заехал к Сашке на Разгуляй. Семейство ужинало (трое детей плюс теща с тестем плюс глухая тетка — не разгуляешься), и гость перекусил по ходу дела картошечкой с селедочкой, старики и дети смотрели с любопытством. А чай с Сашкой пили в другой комнате (всего их было две, правда, большие по метражу). Окна упирались в ломбард, где за пыльными стеклами старичок с моноклем на маленьких весах под настольной лампой вечно взвешивал золото — сколько б Вэлос ни бывал у Сашки, не переставал любоваться чудесным зрелищем.
— „Светлый ум“? — переспросил Сашка, выслушав новость. — Он так сказал?
— Сказал, сказал. Это Никита болтает.
— Ты Мите говорил?
— Зачем волновать?
— Не преувеличивай. Его особо не запугаешь. Да и чем? Лагерем? Ерунда. Наш несчастный народ до сих пор страдает манией преследования, но Митя свободен…
— Ты считаешь, ему полезно… прогуляться? Его обожаемый каторжник так и долбил: пострадать надо, пострадать надо…
— Вэлос, ты что сегодня пил?
— Водку. С Митюшей на детской поляне.
— Ну так проспись.
— Я-то просплюсь, а вы… губошлепы!.. не дадите человеку покоя. Пусть хоть кончит, уже скоро.
— Да, конечно, — согласился Сашка. — Нужно взять у него на хранение рукопись, так, на всякий случай.
— Это идея! — Вэлос задумался. — Но он не отдаст. Если выкрасть?
— Скажу честно, Вэлос, я давно предупреждал Митю, что дружба с тобой опасна.
— А он что? — заинтересовался Вэлос.
— Почему-то не может с тобой расстаться.
— У вас у всех неверное представление о наших отношениях. Не я его держу, а он меня.
— Ты ж у нас сильнейший маг и заклинатель.
— Значит, есть и посильнее, — прошипел Вэлос с раздражением и для обретения равновесия загляделся на старичка с моноклем, бережно, благоговейно, подрагивая крутым носом, оценивающего чужое золото. Сашка сказал твердо:
— Не ври. Митя чертовщиной не занимается.