— Пророчествами. В газете «Правда».
— А почему он так сказал: про соблазны?
— У тебя поразительное чутье, Лиза, тебя бы в органы. Да, эта фраза была нашим паролем. Ну, молодые были дураки, собирались, читали, горели, кипели.
— У вас была подпольная организация? — Лиза взвилась от возбуждения.
— Не вертись и меня не верти, врежемся. Да, именно так инкриминировали наши деяния.
— А сколько вас было?
— Семеро.
— И они все по заграницам?
— Не знаю. При Хрущеве давали много за валюту и за Христа.
— А вы и валютой…
— Ну, глупости!
— А как же Аркадий?
— Выкрутился. Отец генерал, воевал вместе с нынешним генсеком.
— А ты?
— Меня никто не выдал.
— Ты был главный?
— Главный.
— И отсиделся?
— Отсиделся.
«Он их всех заложил! — пришло внезапное открытие обжигающим душу холодком чуть ли не восторга. — Спросить? Ведь он никогда не врет… Господи, какое мне дело, сто лет назад…»
— Это было так давно, — как будто подслушав, продолжал Иван Александрович, — что уже никому не интересно, даже стукачам.
Стукач? Спросить? Тяжелое какое-то чувство, почти извращенное, толкало убедиться, что он подонок и предатель. Не решилась почему-то, но внесла в тайный счет.
— Ты вот что скажи: ты собираешься уезжать? — он включил приемник, хрипловатый от страсти мужской голос, подыгрывая, воззвал: «Изабель… Изабель… Изабель мон аму…»; выключил. — Ты слышала, что я спросил?
— А?
— Что с тобой?
— Ничего. Что спрашивать. Буду торчать здесь, пока тебе не надоем.
— Просто так торчать у нас не позволят, значит, тебе надо приобрести социальное лицо. Я об этом подумаю. Ну а кто кому надоест… Я вот давеча полюбовался на твои вокзальные выкрутасы…
— Я тоже на тебя полюбовалась.
— Где мне равняться. Пожертвовать карьерой, чтоб сказать: «Ты мне не нужен» — лихой жест. Однако теперь я не знаю, чего от тебя ожидать, это прекрасно, конечно, но… какое милое дитя — вдруг подползла, как змея, испортила мне все удовольствие от прощания с женой.
— Которая из двух твоя жена?
— Которая рыжее.
— Какая красавица.
— Да уж покрасивее тебя. Посмотри, на кого ты похожа. — Иван Александрович повернул укрепленное на пере днем стекле зеркальце, но в нем Лиза увидела только его темносерые, почти черные глаза, глядящие с угрюмым восхищением на нее. — Растрепанная, губы распухшие, в футболке этой ты наверняка и спала…
— Я сегодня вообще не спала.
— Разрабатывала план покушения? — он улыбнулся ласково. — Зря стараешься, голубчик. Ничем ты меня не проймешь — разве что пистолетом. Руки! К стенке! Последнее слово! Тут бы я сказал, пожалуй: сдаюсь.
— Да ты трус, оказывается.
— Ты, милая моя, под пистолетом-то, видать, не стояла.
— Как будто ты стоял! Не бойся, нету у меня пистолета.
— А жена считает, я рискую, она мне так и заявила: «Эта хипповая девчонка из тебя всю душу вытрясет».
«Я бы вытрясла, — подумала Лиза в странной тоске. — Да есть ли у тебя душа?» Секунда тоски возникла и исчезла в распаленной сутолоке этих суток: бессонница, незабываемый взгляд медноволосой дамы в проплывающем мимо вагонном окне, предрешенная гонка со временем, странный, непонятный пароль…
— Она сказала про меня: «что-то новое», — пробормотала Лиза с обидой.
— Не обращай внимания. Никого нет: только ты да я, да мы с тобой.
— Куда ты меня везешь?
— К себе. Мне, конечно, будет страшно не хватать мосгаза, но думаю, мы как-нибудь переживем…
— Ой, мне домой надо. Мама уже, наверно, двадцать раз звонила.
— Позвонишь от меня. Расскажешь про столыпинские реформы.
— Если я скажу, что получила двойку, они меня мигом заберут.
— Ты девочка смышленая, не мне тебя учить. Что представляют собой твои родители?
— Папа главный инженер на заводе, а мама преподает в музучилище. Они хорошие, даже очень, но нас с тобой не поймут.
— Поймут прекрасно, этого и не хотелось бы. Ладно, все потом, потом…
Иван Александрович умел соединять трудносоединимое и жил в шикарном, архисовременном, по индивидуальному проекту (и тому подобное) доме неподалеку от Патриарших прудов в окружении посольств в переулочках, стремящихся остановить время. Рядом с домом гараж в желтых акациях, бездействующая, но белоснежная (в попрек недоверчивым иноземцам) церковка напротив, бабуля-консьержка с обязательным вязаньем и кротким внучком — в светлом чистом подъезде, желанное головокружение в зеркальной кабинке. Они смотрели друг на друга в зеркале, в котором отражалось зеркало напротив и уходил в неизъяснимую глубину уменьшающийся ряд их слитных отражений, блестящих глаз, истомленных губ, загорелых рук. Входная дверь захлопнулась с пружинным щелканьем, Иван Александрович обнял ее, она сказала быстро: