— С месяц провалялся, — заключил дядя Петя, подумал и добавил решительно: — Больше случаев не было.
— Дядя Петь, Москва рядом, — заметил Федор. — В чем проблема?
— Да ну, чего я там не видал.
— А я был. Знаешь, Палыч, ресторан «Берлин»?
— Знаю.
— Вот там я был. В шестьдесят седьмом. С Нинкой.
— И она согласилась? — поразился дядя Петя.
— Уговорил. Молодая была, горячая.
Молодые горячие шестидесятые, каштановая коса, ситец в синий горошек, в цвет глаз… нет, шестимесячная русая завивка и розовое платье из поплина, тоже хорошо. Другие времена — другие песни, и Федор прорвался через благородно — пропитого швейцара (без галстука ни-ни, иностранцы, «батя» одолжил свой поносить за рубль), кавалериста-гардеробщика(сумки не положено, поглаживая гусарский ус, за покражу не отвечаем, сдался за полтинник), аристократку— официантку(свободных мест нет и не будет, пятерку взяла на чай), сногсшибательный джаз-банд (заказал «Королеву красоты», сшибли трояк). Через старомодный шик, модерновое хамство и рублевый азарт прорвался-таки к своей Ниночке. Тут встал один фрайер в бабочке и говорит: среди публики, говорит, есть девушка Нина, мы в ее честь сыграем «Королеву красоты».
— А дальше, Федь? — спросил я.
— Не, больше не ходили, обираловка.
— Нет, что дальше: она согласилась за тебя замуж?
— Она-то? Согласилась. Домой вернулся: так и так, говорю, женюсь. Мать сразу к иконе метнулась, отец — за топор. У него привычка такая была: чуть что… Сильный был, но справедливый, да, дядя Петь?
— Ваня стоящий был мужик, но немножко бешеный.
— Чего это они на тебя так?
Да Нинка-то, оказывается, не дождалась Федора из армии, загуляла с затейником из дома отдыха «Русская березка» (есть у нас тут такой, для среднеазиатских джигитов), и Галочка, что приходит с матерью в больницу, не его дочь, Серега и Иринка — его, а Галочка нет. Затейник прятался три дня в административном корпусе, да Федор нашел его, и свободный художник (так и представляю: плащ-болонья, берет, бородка, трубочка) вылетел в столицу, где и продолжает, вероятно, функционировать в «опасных связях».
Таким образом, родителей с иконой и топором понять можно; Ниночку, дядя Петя говорит, тоже: сирота, отец — пьянь, с седьмого класса на ферме, света белого не видала, залетный демон… но Федор-то! Сквозь какие поганые дебри продрался он, и стоил ли того результат?
Вот он вернулся, моряк. «Стояли мы на рейде в Персидском заливе… Ты, Палыч, в каких войсках служил?» — «Я не служил». — «Ты что, больной?» — «У нас в университете военная кафедра, я, можно сказать, лейтенант», — с чувством какой-то неполноценности вгляделся я в серовато-желтоватое лицо на подушке… А ведь он был во какой парень, дошло до меня, в бушлате, клешах и тельняшке. Неотразим, честно! Ну, конечно, сообщили, конечно, загуляли дня на три — за встречу, «Хаз-Булат удалой, бедна сакля твоя…» Не стерпел, пошел, там уже знают, персонал из местных, уговаривают, растаскивают, не дали вволю потешить душу — и к ней. Весна, черемуха, острый месяц над рощей, и что творилось с сердцем его, когда он отворял калитку? Думал, убьет, увидел — пожалел. И так далее. Словом, скрутил себя в бараний рог и женился на девушке в розовом.
Впрочем, откуда я знаю? Зачем сужу о них — завидно? Может, она мила ему бесконечно, а в страду ребятишки носят обед в поле — в узелке из белого ситцевого платка (вот как в больницу). Он выключает комбайн, садятся в теньке на теплую землю, папа кушает и их наделяет: картошка, огурец, яйца вкрутую, молоко — все «свое». Там какая-нибудь полдневная птица стрекочет-заливается, мошкара снует в затейливом порядке, духи земли колеблют упругой дрожью воздух над стерней, дети смеются — какой покой надо всем. Случаются ли подобные труды и дни в натуре? Редко, наверное, и все реже. Но даже сама их возможность…