— Так что же мы будем делать?
— А ничего. Вам не кажется… впрочем, можно на „ты“, ведь паспорта нет пока. Так вот, тебе нравится ничего не делать?
— Нравится.
— Так и думал, что мы сойдемся. — Он втянул ноздрями воздух. — Французские духи. У мамы стянула?
— Ну и что?
— „Же ву зе“. Ассоциируются у меня с женой. Знаешь, как переводится?
— „Я рискну“.
— Правильно. — Он взглянул прямо в лицо, засмеялся, но глаза не смеялись. — Никакого риска, не бойся.
Она выдержала взгляд и смех и ответила небрежно:
— А я и не боюсь. (Он взглянул пристально.) Ну… боюсь, боюсь… да, правда.
— Меня?
— Нет. Не знаю.
— Тогда, может, разбежимся? — предложил он вскользь, и детская гордость вспыхнула в ней.
— Пожалуйста!
Оба не шелохнулись, Иван Александрович закурил и сказал:
— Морем пахнет.
— Вы любите морс?
— Ничего я не люблю, просто напоминает детство. Мы вроде условились на „ты“, хотя… я ведь постарше тебя буду, годков на двадцать пять.
— Значит, вы старше папы? — поразилась Лиза. — Ему сорок.
— А мне сорок один.
— Вот бы не дала!
— Я б сам не дал. Семьдесят — самый подходящий для меня возраст.
— Не выдумывайте! — Она повела рукой, будто отталкивая несуществующее и несущественное, — ее собственный своеобразный умоляющий жест; он оценил его и улыбнулся. — Вы слишком молоды.
— Слишком? Что значит слишком?
— Ну, не как все… не как папа, например. Не по годам.
— „Каждый молод, молод, молод, в животе чертовский голод. Будем лопать пустоту…“ Нет, это дрянь. В такой вечер требуется нежность, правда?
— Что за нежность?
— Например. „Скажи поклоны князю и княгине. Целую руку детскую твою за ту любовь, которую отныне ни от кого уж больше не таю“.
— Что это? — закричала Лиза. — Как хорошо!
— Не слыхала? Бунин.
— Бунин писал рассказы.
— И стихи. Это — перед самым бегством из Одессы, девятнадцатый год.
— Бегство?
— Эмиграция. Ты представь: замерзающий декабрь, наступающий террор, и — „ты странствуешь, ты любишь, ты счастлива…“. Из цикла „Молодость“.
— Сколько ж ему было тогда?
— Неважно. Сорок девять.
— А в настоящей молодости он жил у нас на Черкасской. И табличка есть.
— Верно. Бунин из ваших мест.
— „Скажи поклоны князю“ — как странно, да?
— Галлицизм. По-стародворянски.
— Иван Александрович, вы все знаете.
— Кое-что.
— Все. Откуда вы?
— Оттуда же, из тех же великорусских мест.
— Правда? Значит, мы земляки?
— Значит, так.
— Но ваше детство прошло ведь у моря?
— Аж у океана. В Шанхае.
— Но это Китай?
— Он самый.
— И что вы там делали?
— Да ничего особенного.
— Вы ели трепанги?
— Господи, чего мы там не ели… когда было что поесть, разумеется.
— Вы голодали?
— Детка, да мы просто процветали по сравнению с тем, что здесь творилось.
— Вы имеете в виду…
— Мировую революцию со всеми вытекающими из нее подробностями. Когда и там началось, мои надумали бежать в Аргентину.
— А вы сами?
— Я-то молодой был, дурак. Только Россия. Благословение деда. Матушка Русь.
— Вы жалеете?
— Ни о чем и никогда, — ответил он отрывисто и резко. — По заслугам и честь.
— Как это?
— Да так, вообще.
— И дедушка вернулся?
— Вовремя умер, еще за кордоном. А то матушка-Русь показала б ему кузькину мать.
— За что?
— Махровый монархист. Колчаковец. За убиенных Романовых до конца свечки ставил и поклоны клал. Впрочем, и за славу русского оружия во второй мировой. Все совмещается.
Совмещаются несовместные русские миры, белогвардеец благословляет близких на возвращение и молит Бога о спасении России… Лизе впервые пришло в голову, что на все можно посмотреть и с другой стороны, не менее реальной: вот внук колчаковца, а на детской Черкасской жил Бунин, написавший „целую руку детскую твою“.
— И вы вернулись?
— Как видишь.
— Когда?
— В пятьдесят пятом.
— И как вам тут?
— По-разному. Привык. Втянулся.
— А родителям?
— Они умерли.
— Жалко.
— Тебе жалко моих родителей?
— Да. Нет, не знаю. Вообще все жалко.
— Не стоит. Это чувство опасное и может далеко тебя завести.
Далеко завести, на шанхайскую улочку, в глинобитный домик (хижину — эмигрантский вариант помещичьего гнезда). Дед-полковник — член непримиримых комитетов. Отец — журналист, редактор „Освобождения“, которое то прогорало, то вновь полыхало в отчаянии и надежде. Может быть, за все ответит внук?