— Была полная тьма.
Так, Андреич очнулся, выбрался из своего одиночного погреба («погребка» — надо бы сказать в духе «ресторанной» темы, да не выговорилось), улыбнулся мне доверчиво и повторил:
— Была полная тьма.
«Он строил чего-то там по заграницам» (осведомленный дядя Петя), «Папочка изъездил Азию и Африку» (Ляля). Я говорил — Индия, Тибет, Китай; я повторял — Индонезия, Лаос, Камбоджа; я убеждал — Египет, Марокко, Берег Слоновой Кости: никакого отклика. Сказочные названия переливались бирюзовой волной под белоснежной яхтой, сумрачным эхом над ущельем, разноголосицей восточного базара, гавайскими переборами — Андреич смотрел с недоумением и переводил взгляд на мух. «Отец — ветеран, защищал Москву и брал Прагу. Я буду жаловаться!» (Витюша.) Я нажимал на военные кнопки («Т-34», Андреич, «Броня крепка…», Можайское направление, Ельня, Карлов мост и Пражский град, «Три танкиста, три веселых друга…», эх, Андреич!) — старик вежливо улыбался из своей погребальной тьмы. Была у него, конечно, и своя девушка в розовом или голубом, — туда я не лез. Семь лет назад прямо с похорон жены он уехал зачем-то в Милое и оказался зачем-то в погребе, где его и нашли через сутки под рухнувшей дубовой балкой. Никто не знал, как это произошло, никого это и не интересовало, кроме нас, больных, ну и Кирилла Мефодьевича. Может, он хотел умереть в том погребе, а может, достать соленых огурчиков — и не вернулся. «Тьма. А потом?» — «Свет. Свет и свет». — «Какой свет, Андреич? Солнце?» — «Не солнце. Лучше». — «Так какой же?» Он не мог найти слов и давал ответы отрицательные: не солнце, не сон, не боль, не смерть, не жизнь… «А жену вы там видели?» — «Не успел. Они меня откопали». — «А вы знали, что она вас ждет?» — «Знал». — «Откуда?» — «Не знаю». Диагноз: шизофрения в довольно тяжелой форме, без бешенства, но и без малейшей надежды на излечение. Этот леденящий душу приговор не мешал нашему Андреичу пребывать в постоянной «всех скорбящих радости» (за исключением моментов, когда «схватывает сердце», лицо искажается в горестной гримасе, истома и напряжение тотчас передаются соседям-инфарктникам, я бегу за кем-нибудь… за Любашей, у нее дар милосердия).
— Палыч, — обратился дядя Петя с улыбочкой (улыбаются как будто усы цвета неопределенного, скажем, «защитного» — в смысле солдатской формы). — Ну что, перекурим?
Прошли в преисподнюю, в уголке тесный розово-голубой кружок, дымят, галдят, зовут дядю Петю, а он остается со мной у открытого окна, что воспринимается мною как честь.
— Может, и выкарабкался, — сказал с удивлением, полувопросительно.
— Боитесь, дядя Петь?
— Вон туда попасть боюсь, — махнул он в сторону невидимого, но подразумеваемого в печальных кустах бузины флигелька, где годами, как в братской могиле, лежат паралитики со всей нашей округи. Одинокие, от которых уже все отказались.
— Разве ваша Мария допустит?
— Не, Мария нет. Ежели переживет.
— Женщины живучи, крепче.
— Это факт.
Вот факт: Мария вспоминала сына с умилением (в старинном, не опошленном значении этого слова — очевидно, веря во встречу). Дядя Петя этих воспоминаний не выносил. А меня как-то волновала легенда о шпионе-убийце, да подступиться не было возможности.
— Дядя Петь, а у нас тут есть секретные объекты?
— А как же. У нас все есть.
— Но в Никольском лесу как будто…
— Никольский покамест Бог миловал, — дядя Петя поморщился болезненно: еще одна запретная тема — его лес.
— Да ведь говорили: скоростная трасса.
— Доиграемся! — рявкнул старик, мужики из угла оглянулись. Господи, что они все могут, пьяненькие и покалеченные; однако жалостливый взгляд мой ожегся, встретившись с глазами дяди Пети; не пойму, что за сила, чувствую, а понять не могу — может быть, та самая, почти неопределимая «русскость», которую не удалось окончательно вытравить научными утопиями, однако при нехватке кислорода…
— Помяни мое слово, противогазы наденем. Я-то не доживу, а вы, бедные вы бедные.
Я его жалею, он меня, так и живем.