— Я тоже не доживу.
— Брось болтать, парень. Мы вот ноем, а они пожаловаться не могут.
— Кто?
— Дерево… кто, кто… птица-зверь.
— Дядя Петь, а кладбище снесут?
— Смотря какое.
— На подходе к «Пути Ильича».
— А у тебя там похоронен кто?
Он взглянул очень внимательно, я вдруг вспомнил про зеленую краску для оградки: там же его Павел.
— Нет. Просто бывал.
— Если что — откопаю и перенесу, — сказал он словно себе, но мы друг друга поняли.
— Почему им заинтересовалась иностранная разведка?
— Кем?
— Вашим сыном.
— А ты чего им заинтересовался?
— Простите, дядя Петь, больше не буду.
— Какая там, к черту, разведка! Браконьер пальнул.
После перекура дядя Петя отправился в палату, а я пошел ходить-бродить по заросшим тропкам и аллейкам. Сегодня мне опять приснился тот сон. Я поднимаюсь по лестнице старого двухэтажного дома, мне восемнадцать лет, я приехал из Москвы и сейчас увижу ее. Все круче и выше лестница, я бегу, задыхаясь от счастья, года проносятся сквозь меня, проносится жизнь, старея; обшарпанные стены преображаются в наш сад. Закатное солнце, отдаленный лай, узкий коридорчик. И я как будто достиг цели, к которой бежал через всю жизнь. Вокруг затхлость и запустение, но тем пронзительнее сияет над дверью пир, глядят на меня Божьи глаза. Кабы войти в эту тайну, раствориться в райской синеве стрельчатого оконца, в пышных багряных складках, стать вином ли, виноградом, оливой на Господнем столе и подслушать слово. Однако мне некогда, я должен прятать труп: уже слышен скрип тормозов, уже приближаются шаги. Открываю дверь и вхожу в комнату. Он на диване, с головой покрыт красным ватным одеялом. По занавескам снаружи проходит тень, я хочу откинуть одеяло — и не могу. Хочу проснуться, но знаю, что опять побегу по лестнице, задыхаясь и старея, остановлюсь, услышу, войду и т. д.
На самом деле сон не такой стройный и прямолинейный в своем символизме — за эти недели, как художник в отставке, я отточил детали и композицию до прозрачности и блеска, но так и не смог прояснить концовку. Кто под одеялом. И чья тень движется за окнами. Подоплека столь странного сновидения мне известна и без психоанализа — это кульминационный момент моего неоконченного романа. Я заклялся писать — ни малейшего желания, честно, — и воображение мстит, пугая по ночам.
Вот так я ходил и ходил, заглядывая в самые отдаленные, потаенные уголки одичавшего парка, незаметно переходящего в лес. Ни шороха, ни звука, ни постороннего движения. Там, сям черные грузди выпирают из земли безбоязненно, да какое-нибудь деревце-подросток при моем приближении осыплется все, разом освободясь от червонного праха, и чей-то взгляд почудится — оглянешься: нет, один и свободен. Фантазии нередко меня подводили (в том смысле, что сбывались, да с ущербом, с изъянцем, по пословице: человек предполагает, а Бог располагает). Отдаюсь на Его волю, никакой суеты: если так надо, дружок мой сам придет ко мне.
Я подоспел как раз к обеду: щи якобы мясные, пшенная каша и кисель. Фаина кормит Андреича. В общем, привал никольских охотников в сказках русского леса. А были да сплыли (и к лучшему?) и Пратер, и Прага, и Берлин, и Пекин, и залив… Ну, братцы, погуляли!..
— Дядя Петь, а за пулеметчика что-нибудь дали?
— Орден.
— Какой?
— Славы. Третьей степени.
— Ух ты!
Это был миг его жизни там, на голубиной высоте — его подъем! Он спасся, сам не ожидая (говоря высоким слогом — жертва добровольная), и спас других. Я утверждаю — добровольная, хотя не исключаю заградотрядов за спиной — но «сим не победиши».
— Дядя Петь, а пулеметчик…
— Палыч, уймись. Вспоминать мне о нем неохота.
— Вам его жалко?
— Он был враг, понял? И Бог с ним.
— Прохорыч наш нынче гуляет, — сообщила Фаина с завистью, но и с надеждой, тыкая в рот Андреичу ложку, от которой он пытался увернуться. — Ешь что дают!
— Фаин, на маслица ему в кашу, — предложил Федор.
— Давай. Прохорыч вчера поросенка заколол.
Как будто Прохорычу нужны предлоги. Но праздник нужен, это да… Ощутить свет лучше солнца, стать вином ли, виноградом, оливой на праздничном пиру и подслушать Слово. Или же прав Кирилл Мефодьевич, не минули минувшие страсти и с каждым из нас умирает или воскресает Бог?
Глава семнадцатая:
ПАДШИЙ РАЙ
Глядя в потемневшие синие глаза, в порыве счастья — жива и ждет его, как всегда! — он впервые чувствовал, как, в сущности, легко убить человека. Какого человека? Он не знал. Порыв прошел, а на крыльцо вышла Дуняша в диковинном бирюзовом комбинезоне, спросила что-то, Поль ответила, они заговорили разом, засмеялись, сплетались, переплетались женские голоса, бирюзовое и оранжевое, страх и смех. Загадочные существа, живущие с людьми. Сквозь шелест крови в ушах он напряженно вслушивался, ничего не понимал, но постепенно из повторяющихся деталей вырастала идиотская быль, иль небыль, про какой-то холодильник. Из бирюзовых недр возник и промелькнул белый бланк.