Подошел бакинский скорый; Митя, напуганный безысходной провиденциальной вспышкой, бросился к ближайшему вагону и закричал с отчаянием в усатое лицо под форменной фуражкой: «В Москву! Срочно! Позарез!» — «Нэ ори! — сурово перебил кавказец и поинтересовался гостеприимно: — Десятку дашь?» По тем временам — грабиловка; да десятка у Мити как раз была, и плевать на все это, но он замер, подумав вдруг: «А если в дверь постучать, ведь она могла не понять, метель чертова…» — «Постель дам, ляжешь как князь», — шепнул проводник, подтолкнул Митю на ступеньку, вскочил сам, поезд тронулся в московскую тоску и надежду. А Поль сидела на сундуке у остывающей печки и плакала. Не в том беда, что Митя бросил ее и уехал, а в том, что поедет она вслед и станет его женой. Цыганская «погибель от злого мужа» — ерунда и «не может быть», но что-то ведь она предчувствовала в своем возлюбленном, какую-то муку… И все же, когда он ушел, на весь дом грохнув дверью, она продержалась ровно столько же. Митя прыгнул в темноту от обжигающего стального скрежета, Поль поспешно оделась — и они побежали навстречу друг другу сквозь ледяные пространства, и та же классическая метель на Московской дважды свела и развела их.
Поль вспомнила, как он смотрел на нее и сказал: «Я не доживу», — засмеялась от счастья и пошла спать, а в новогоднюю ночь они действительно стали мужем и женой. «И станут двое одна плоть — на мгновение, — писал он много лет спустя в общей тетрадке. — Только на мгновение может постичь человек свою истинную полноту и ценность. Непостижимая запредельная катастрофа своеволия — первородным грехом назвали ее — разделяет, искажает и властвует. Требуются новые и новые пробы, новые и новые поколения, то есть смерть, чтоб грех этот не перешел в вечность. Итак, отведано яблоко, детские голубые сады покинуты — в путь! — закатные лучи освещают падший рай — древний полигон, на котором испытывается свобода. Но как согласовать и примирить свободу воли нашей с целенаправленным и потаенным ходом Воли Высшей, в чем цель и когда откроется тайна?..»
Первый тонкий луч протянулся от небесного оконца, второй, третий, осветилась глиняная нора, церковное золото, кроткая даль за речкой. Поль сидела на изгибе березового ствола, собаки, неистово встряхиваясь, толклись у ее ног; он вошел в струящуюся листву, сел рядом.
— Что за штучки, Поль?
— Знаешь, я, наверное, правда немного сумасшедшая, — отвечала она в недоумении. — Опять привиделись эти незабудки. Голубенькие, с могилы.
— Ты же говорила! Когда я из Прибалтики приехал, да?
— Ну да. Потом забыла… то есть не вспоминала. А в это лето опять.
— Поль, это кошмар, тебе приснился когда-то, — он не добавил: «И мне! И меня мучают!»
— Может, кошмар. Но я нашла.
— Могилу?
— Да.
— Где? — ее страх, темный какой-то, непонятный, уже передался ему… соединился с его страхом.
— Тут, — она неопределенно повела головой.
— Как? В лесу?
— Нет, тут на кладбище, довольно далеко.
— А, я был, знаю! Вот тогда, после Прибалтики. Хоронили женщину.
— Там не женщина.
— А кто? — Митя все больше волновался.
— Ребенок. Послушай, Митя, может, когда-то, еще в юности, мы с тобой забрели на это кладбище, ну, по грибы ходили. И я видела эти незабудки, а потом забыла, а?
— Но ты ж без меня раньше в лес не ходила?
— Не ходила.
— Что ж, мы оба забыли… и теперь обоим снится?
— Обоим?
— Тьфу, оговорился. Чертовщина!
Они молча смотрели друг на друга какую-то искаженную минутку, и словно мерзкая тень вдруг проскользнула меж ними — чья тень? — непонятно, так, словно они соучастники — в чем? — непонятно. Митя спросил тихонько:
— Так пошли?
— Туда?
— Ага.
— Пошли.
И вымокшая охота — люди и звери — отправились через весь Никольский лес в селенье, где люди не живут. Лес, промытый, светился влагой, которая внезапно обрушится с ветвей и знобко обожжет; а кое-где в прогалах сверкнет неправдоподобно красивой сетью гигантских паутин. Собаки, чуя, что их влекут куда-то не туда (не домой к закопченной кастрюле с густейшим, вкуснейшим варевом), громко ворчали, пытаясь поочередно свернуть в привычную сторонку к родной тропке, лаяли призывно, а не добившись толку, нагоняли бестолковых, но дорогих друзей-хозяев.