— Нет, в общих тетрадях. Наверное, на чердаке.
— То есть как «наверное»?
— Двадцать девятого августа я все оставил там.
— Чердак хоть запирается?
— На щеколду.
— Дмитрий Павлович, вы с ума сошли! Оставить без присмотра такую ценность. Да к вам родители ходят — как же вы не поинтересовались?
— Говорю же: литература мне опротивела. Тем более что я все помню наизусть.
— Я ж говорил, что с вами страшновато. Сколько страниц?
— Пятьсот семьдесят одна.
— Жуткое дело. Ладно, будем работать с тем, что есть. В последнем романе концентрируются все влечения и комплексы которые мы уже разбирали. Ну, тот синдром предательства, возникший в детстве с бабушкиной «Тайной Вечери». Не в этом смысл, что вы предатель, Дмитрий Павлович, но синдром деда…
— Понимаю, не извиняйтесь.
— Далее: всюду труп. Ну, Танатос — влечение и страх. Вы боитесь смерти?
— Кажется, уже нет. В общем, я готов.
— Это вам только кажется. Всякий нормальный человек боится, за исключением блаженных, которые уверовали в бессмертие души, а также сильных духом атеистов, которые уверовали в «ничто». Кстати, по-настоящему и тех, и других единицы. Как интеллигент, вы, полагаю, посередине. Вот откуда у всех неврозы. А надо всего лишь осознать и причалить к тому или иному берегу.
— Причалить к берегу блаженных, вы советуете?
— Сознательно эту дурь я бы внедрять не стал, но если вам так спокойнее…
— А вам как спокойнее? Вы стопроцентный атеист?
— Я ваш доктор и задаю вопросы.
— Понятно, Борис Яковлевич, там встретимся и продолжим.
— Договорились. Так вот, остается еще один комплекс, который мучает вашего Павла наедине с мертвым, как вы выразились, — вытесненное чувство вины. Именно — вытесненное в подсознание, поскольку персонаж, конечно, уверяет себя, что он просто покарал предателя. Комплекс, усиленный еще и тем, что он убил любимого брата, своего, так сказать, двойника. Убийство «оправдано» идеей, но детали преступления не могут не вспоминаться.
— С помощью третьего он почти все забыл, но — преследует посмертный взгляд. Он будто бы закрыл глаза мертвецу, но один глаз вдруг оказался открытым, и Павлу все кажется, что брат подсматривает, как он стирает в комнате отпечатки пальцев.
— Эх, какая сцена! Скорее кончайте, Дмитрий Павлович, и отпечатывайте. Я — первый читатель, самый тайный, никому ни словечка. А Павел чувствует присутствие третьего?
— Ему мерещится тень за окнами, скрип половиц.
— Ага, скрип. Примечательная подробность. Вернемся к автору. Ваш собственный страх, как нам известно обоим, связан с подобной деталью. Но метод ассоциаций, которые вы выстроили, ничего не дал. Потому мы и идем другим путем — через творчество. Просто поразительно, как вам взбрела в голову подобная фантасмагория.
— Так как-то.
— Как возник ваш замысел?
— С похмелья.
— Нет, серьезно.
— Совершенно серьезно. После Прибалтики, после знакомства с одной женщиной…
— С женщиной? Вы скрыли…
— Нечего там скрывать. Знакомство продолжалось сутки — и адье. Вопросами пола, доктор, я не озабочен.
— Любовь для нормального мужчины, Дмитрий Павлович…
— Да не называйте вы!.. У вас есть термин «либидо», им и пользуйтесь. А любовь… только человек, лишенный дара любви, мог придумать фрейдизм.
— Фрейд был лишен!.. Нет, это смешно. Впрочем, не будем отвлекаться, позже я вас переубежду… переубедю… Итак, вы познакомились…
— Да, после женщины, после дикой пьянки я проснулся в сумерках в Милом (не помню, как меня сюда занесло). Состояние невменяемое…
— Вы не производите впечатления алкоголика.
— Борис Яковлевич, вы ни разу не напивались?
— А зачем?
— Но как же вы можете прочувствовать душу пациента?
— В этой идее что-то есть. Я подумаю. Значит, вы очухались…
— Ну, дополз до колодца, вылил на голову ведро воды и увидел… как будто увидел мертвого на диване в моей комнате, двух женщин, чью-то тень, отчаяние, загадку, которая непонятным образом сочеталась со всадником на белом коне и которую я должен был разгадать. Вот почти два года разгадываю.
— Всадник Апокалипсиса?
— Да. Первый.
— Почему именно первый?
— Это я для себя разгадал. Всадников четверо, они проходят перед Иоанном и исчезают, но один из них, на белом коне, вновь возникает на последних страницах, вступает в битву и побеждает. Иоанн называет его имя: Слово Божие.
— Такое имя?
— Да.
— Странно. Так кто же он?
— Иисус Христос.
— Знаете, я эту вещь не читал, все некогда — и не могу в полной мере оценить вашу догадку. Одно скажу: идея смертоубийства в вас сидит, куда-то вы все туда поворачиваете. Отсюда и мистический настрой. А между тем мы живем в другую эпоху. Нет, Фрейд, как всегда, прав: цивилизация нивелирует личность, углубляет комплексы. Но в гуле машин, заглушающем несмазанный скрип телеги…