— Скрип телеги?.. Как вы сказали?
— Я говорю…
Раздался стук в дверь, мы даже вздрогнули, вошла Любаша и заговорила задыхающейся скороговоркой:
— Борис Яковлевич! Скорей к главному, рвет и мечет…
— Я просил не беспокоить меня во время…
— Там этот дурак из райздрава, главврач говорит…
— Черт бы их побрал!
Фрейдист рванулся к двери, исчез, вновь появился — точнее, в щель протиснулась его голова и поинтересовалась сердито:
— Ну а эти два года, что вы разгадывали всадников, что вы, простите, кушали? На какие вообще шиши…
— Я перевел до того «Братьев Али». Шестьсот шестьдесят пять страниц.
— Кошмар!
Фрейдист исчез окончательно, Любаша стояла у стеклянного шкафчика с инструментом, независимо заложив руки за спину, а я так и продолжал лежать на кушетке, на чем— то сбил меня дурак из райздрава.
— Люба, милая, посиди со мной, — вырвалось у меня неожиданно, она послушно села на докторский стул возле кушетки. — Нет, не надо, испорчу тебе репутацию вконец…
— Да ну их! Лежите. Лежите, говорю. Вам нужен покой после сеанса.
— Да ведь это одна трепотня.
— Не говорите так. Вдруг поможет?
— Да в чем поможет-то?
Что они все ко мне, как к зачумленному!..
— Разве я уже покойник? Какой покой может быть рядом с такой красавицей… Не слушай, Любаш, это я уже пошлости начинаю, а впрочем… правду говорю.
— Говорите, — сказала она с такой нежностью, что желание — попробовать, что будет? — сразу пропало: слишком человеческие образовались у нас с ней отношения, и Фрейд перевернулся в урне.
— Говорить?.. Понимаешь, голубушка, есть у меня одно дело… ну, необходимое. А то уехали б мы с тобой куда подальше. Поехала бы?
— Поехала, — она взяла меня за руку. — А после… ну когда кончится дело?
— Когда кончится-то? Тогда уже поздно будет.
— Я не понимаю. Какое дело? Какое, Дмитрий Павлович?
— Литературное. Роман надо кончать.
— А-а… А почему будет поздно? Слишком долго кончать?
— Да не слушай ты меня, я ведь предупредил. — Рука у нее загрубелая от работы, но горячая и ласковая. — Человек я жалкий, слабый, вдруг так захотелось твоей любви. Ну, слабак, понимаешь?
— Да что вы на себя наговариваете! Вы сегодня в таком настроении…
— В слезливом, правильно. Это на меня так Фрейд действует. И ты.
— Плохо действую?
— Отлично. Вот так бы я лежал и лежал, а ты б сидела рядом и сидела.
— Ах, сиделка вам нужна?
— Ага.
Мы рассмеялись облегченно, словно опасную ловушку миновали, почти попались, но вырвались, так легко стало, хорошо, давно так не было.
— Как хорошо мне с тобой, Люба.
— Правда?
— Ей-Богу.
— А про что роман, Дмитрий Павлович?
— Ой, не надо! Я уже сегодня…
— Ну хоть одно предложение, ну я прошу, вспомните!
— Да хоть десять, для тебя-то… Погоди, дай выберу покрасивше. — Как-то сами собой всплыли строчки, и я заговорил торжественно и мрачно, сам на себя дивясь: — «Одно дело интересует меня теперь, вечернее, тайное. Оно началось с брачного пира, но оно не кончилось. Старинные страсти вечно возвращаются, сознательно или бессознательно, мы ждем Жениха. Он вернется на смирном ли ослике или в сиянье мировых светил, мы закричим Осанну, задыхаясь от сладчайших слез, а потом, посовещавшись, опять убьем».
Потихоньку, чуть не на цыпочках, вошел фрейдист, внимательно вслушиваясь и кивая в такт кудлатой головой, взял из шкафчика скальпель и так же бесшумно вышел.
Глава восемнадцатая:
СТРАСТНАЯ ПЯТНИЦА («Mattheus-Passion»*
Задумчивые родители канули в железнодорожную ночь. Василий Михайлович острым нюхом чуял чертовщину и обман, но делать нечего — они оставили авантюристку-дочь в сумасшедшем доме дожидаться фиктивных списков и без ума любить одного русского доктора, крупного специалиста по упадочному периоду конца и начала веков, так называемому декадансу.
— Черри-бренди — огонь в крови! — вскричал Аркаша, наполняя рюмки; багрянцем зажигалась густая струя; падали на белую скатерть хрустальные розовые тени; запах пьяной вишни растекался в воздухе. — За безумный огонь!
Две хозяйские страсти — к ликерам и старинной музыке (голландский «Золотой» и бенедиктин уже одолели, а также Генделя) будоражили общество в саду или лесу: открытая веранда выходила в сосны, и за живой изгородью шиповника высокий бор сгорал в закатных лучах. Горели оживленные лица, нервный смех вплетался в полифонические «Страсти по Матфею», два прелестных ребенка — брат и сестра играли на лужайке перед домом.