— Мить, поехали в Коктебель? — Никита улыбнулся тонко, Сашка закивал, сговорились. — Загудим по-черному, а?
— Обязательно.
Какой все-таки соблазн — вот он, совсем рядом, в Москве на Ленинском.
— А что? Продлим себе «бабье лето».
— Обязательно.
Позвонить в дверь, рвануть мимо Маргариты к камину — и в упор! И детский крик…
— Так я займусь путевками?
— Обязательно.
Нет, нет и нет. Да будет на все воля Твоя!
— Ну что заладил? Учти, бархатный сезон кончается.
Наконец-то для меня все кончается — бархатные ночки, шашлыки на набережной, какие-то пролетарии по какому-то культурному обмену (ходят, обнявшись в шеренги, поют: «Сорвала я цветок полевой…»). Кончаются: писательский пляж, тесненький, грязненький, писательские разговоры по душам («А цыпленочек-то был с душком». — «Завтра осетринка, отведем душу»). Кончаются: ресторанчик «Эллада» и языческие морды за столиками (пьяный звук неумолкающей эллинской речи), в бесконечном ремонте кончается беззащитная волошинская башня… эх, убога наша жизнь даже в ее «подъемные» моменты. Впрочем, был-то я там один раз, а ощущение такое, что все для всех…
— Пусть все кончается без меня, не надо путевок, Никит.
Мы втроем — разом, решительно — закурили сигары, вонючие дымки поплыли над озером.
— Черт знает что! — сказал Никита. — Он скрывается у Марго — стало быть, один, так? Они расстались — так я понимаю. Она его бросила. Чего тебе еще надо?
— Ничего.
— Митя, в этой истории есть тайна, и ты обязан ее разгадать, — и Сашка вставил свое слово.
— Он никому ничего не обязан. Пусть роман кончает. Тетради принести? Они на даче?
— Наверное. Но мне…
— Как «наверное»?
— Неужели Вэлос… — начал Сашка, поэт выразился кратко, но сильно.
— Да не знаю я ничего, меня это не интересует.
— Нет, какая сволочь, — констатировал Никита. — Доиграется… Любовь — дело наживное, а вот рукопись… Опутал Митьку со всех сторон!
— Он утверждает обратное, — заявил Сашка осторожно.
— А ты и веришь, да?
— Нет, конечно.
— Что он утверждает, Саш? — вмешался я.
— Что он… как бы выразиться?.. сформирован на твоих фантазиях, притом самых мрачных, демонических. То есть…
— Да если наш Митюша такой мощный демон, то почему он меня не сформировал по этому образцу… или тебя, к примеру. Даже обидно.
— Ему я обязан всем, — сказал Сашка твердо, добрая душа.
— Да разве я отрицаю эстетическое влияние…
— Послушайте, господа, кажется, я еще не покойник.
— Вот именно, — подхватил Никита. — И напрасно пренебрегаешь бархатными сезонами, потеряешь вкус к жизни.
— Жизнь, — протянул Сашка многозначительно, подтягивая разговор к некой высшей плоскости. — Живот и житие.
— И что тебя вечно тянет к пафосным схемам? — взорвался Никита как будто без повода; я понял, что завелись они еще по дороге ко мне; потек бестолковый русский спор: от курортов и столиков — непременно к основам бытия, бессмертной душе, мировой гибели… О чем бы ни заговорили мы, тянет к духовной бездне… нет, они, они — я уже по ту сторону: на прошлом берегу за грязноватым потоком остались письменный стол с зеленой лампой, тетрадь в клетку, «золотое» перо, бездарные ночи, страсти, мысли… все о том же: основы, душа, гибель.
Наука строго научно доказала основы (они случайны, возникновение жизни — случай), разоблачила душу (ее нет, есть разум — продукт неразумной материи), подготовила гибель (сколько-то тонн ядерной взрывчатки), а нам все неймется. Впрочем, им неймется, а я… напрасно я запаниковал, мой дружок соврал, как всегда: никого нельзя полностью «сформировать» (это под силу лишь Творцу — и волосы на голове сочтены, и души прозрачны, и взвешен каждый грамм взрывчатки — головокружительная бездна в этом откровении, однако — буквально так, верю, потому и отдаюсь в Твои руки). А вот вызвать к жизни те или иные душевные струнки в ближнем и сыграть на них… но разве я когда-нибудь страдал сладострастием власти?
— Откровение — это смерть, — говорил Никита, будто меня подслушав. — Философы занимались диалектикой, богословы — метафизикой, ученые — физикой, поэты — красотой — признаюсь, да! Чего мы беспокоимся-то? Истина — рядом: умереть — и все узнать.
И ведь я так думал… думаю… нет, мгновениями обжигает страх — этот праздник, этот ад, который подсознательно всегда с нами, и кто-то поможет выпить драгоценный напиток в разгар пира, составить списки «в расход» в потаенных комнатах (как страшен скрип тормозов, как приближаются шаги по лестнице), выстроить очередь в крематорий. Кто крайний?