— Одним словом, — заключил Никита, — я рассчитываю на жестянку с пеплом.
— Ты совершаешь подмену, — подключился Сашка фанатично, звенящим от напряжения голосом (и это мне знакомо, эта влекущая страсть). — Смерть — это тот, другой. А «Я есмь воскресение и жизнь» — вот откровение.
— Ладно, там разберемся. Никто пока не вернулся.
— Он вернулся.
— Если это только не вселенский розыгрыш.
— Ты полагаешь, наша цивилизация построена на розыгрыше?
— А ты полагаешь — на свободе, равенстве и братстве?
— Она построена на крови, — не удержался я.
Ведь так и хлещет, хоть залейся. На каком это тайном вечернем пиру вино превратилось в кровь? Жениха, помнится, убили, свадьба не состоялась, но в потаенных комнатах пир продолжается, Фаусты занимаются диалектикой, метафизикой, физикой, красотой, составляются списки, приближаются шаги, выстраиваются очереди. Вы крайний?
— Совершенно верно, Мить, — подтвердил Никита. — Цивилизация на крови и кончится кровью.
— Да, все началось с Пасхи, — отозвался Сашка нетерпеливо. — Так с кем же кончится? С Ним и воскресением в вечную жизнь, или с тем, другим, то есть кровью и абсолютной метафизической смертью? Нам решать.
— Ага, нам на троих.
— Каждому. Хочешь стать пеплом в жестянке? Станешь. Нам доверена свобода — это великая честь для человека. «Что свяжешь на земле, то будет связано на небесах, и что решишь здесь, то будет разрешено на небесах». Все здесь, все в нас — и только в таком случае тысячелетние муки и пути имеют оправдание, смысл и цель.
— Какую цель, скажите пожалуйста!
— Вернуть Его к нам. Мы нужны друг другу.
— Мы никому не нужны.
— За нас был принят Крест.
— Вот именно. Эксперимент провалился — и чем же после этого мы можем Его вернуть?
— Любовью.
Нет, все-таки они и меня достали, хоть я не вмешивался. Тот, другой, я слышу, как приближаются его шаги. Он приходил в гости к Фаусту, возлежал на тайном вечернем пиру, стоял в толпе возле креста. На заре человечества он прятался в древесных бликах добра и зла, поднимался по ночным лестницам русских домов, составлял списки и выстраивал очереди. Я крайний.
— Какая любовь, откуда ты ее возьмешь — оглянись! Тот победил, неужели не чувствуешь? Победил так крепко, что, если б кто сейчас всерьез прислушался к нашему разговору, нас бы заперли в психушку — вот и вся свобода и любовь!
— Да мы себя запираем сами! — завопил Сашка. — Страх, тоска и ненависть в наших домах… в наших потаенных комнатах, образно выражаясь.
— Это ведь из Евангелия? Хорошо сказано, — одобрил поэт. — И подтверждает мою мысль. Там ничего нет. Иначе откуда в нас такой страх смерти?
— А чего мы боимся? Не понимаю! Чего? Бесследного исчезновения, пустоты? Да ведь ничто, ноль не может вызывать никаких чувств, волнует только нечто.
— Знаешь, — отозвался с усмешкой Никита, — а вдруг это «нечто» таково, что уж лучше пусть будет «ничто». Я выбираю ничто.
— Ладно, не пижонь. Выбирали, выбирали — да успокоиться никак не можем. Зачем ты пишешь стихи?
— Чувство смерти сообщает жизни трагизм, следовательно, красоту.
Да, красота. Солнце медленно падало в Никольский лес, холодные лучи играли на золотых куполах, красные ягоды над могилами на том берегу, старинная тишь да гладь, глушь да гниль, предвечная тоска лазоревых сумерек.
— Нет, красота — не морг, а гармония, следовательно, смерть чем-то уравновешивается.
— Уж не Воскресением ли?
— Воскресением.
Когда они (уже распрощавшись, но не примирившись) уходили в надвигающийся сумрак, я смотрел вслед — и подумалось: вероятно, вижу их в последний раз.
Дыхание перехватило вдруг — а что они мне? разве что повлиял эстетически? — я продолжал сидеть на лавке неподвижно, они остановились, оглянулись, Никита помахал рукой, Сашка подошел быстро, спросил:
— Где все-таки дедушкин парабеллум?
— Саш, не дури. Зачем он тебе? Жертвы захотелось? Не станешь ты жертвой!
— А, не во мне дело! Тебе зачем?
— Ни за чем, не бойся. Просто мне с ним спокойнее.
— Мить, не дури, — повторил он меня.
— Не буду. Прощай.
— Почему «прощай»? Митя!
— До свидания.
— До свидания.
В прозрачном мраке еще тускло светился один, самый высокий купол; я засмотрелся на его отражение в черных водах и внезапно почувствовал: кто-то притаился за спиной, в ночных уже деревьях. Оглянулся — нет, кажется, никого. И пошел, огибая озеро, к Николе.