«Не буду, — молился я по дороге, — Твоя воля! Просто проверю тайник». В храме было совсем темно и очень холодно. Не тот, конечно, холод, когда повесился Иванушка, но дрожал я с головы до ног. Встал на колени перед грудой кирпичей, вынул один, второй, третий… нащупал бумазею и услышал шаги. Инстинктивно засунул тяжеленький сверток за пазуху халата, за пояс, поднялся, пошел навстречу. Женский силуэт на фоне чуть светящегося дверного пролома. Покуда я подходил (и она медленно двигалась), пережил я, наверное, все, что отпущено мне на земле — концентрация чувств такой силы, что не вынести, кажется, упасть замертво… а ведь уже догадывался: не она. И закричал в остывающей горячке:
— Что ты тут… ходишь тут по ночам?
Той что бы я закричал? Вот сейчас, в наступившей темени, страсти и одиночестве? Словечко наготове, да в минуту все позабыл.
Любаша молчала.
— Ведь ты утром дежурила? Почему ты…
— Я из дому пришла. Просто повидаться.
— Так как, повидалась? Или тебе мало этого? Не стесняйся. (Она все молчала.) Ну, пошли. — Я схватил ее за плечо. — Пошли, не в церкви же… заниматься любовью.
Не произвел впечатления мой хамский тон (это моя обезьяна забавлялась — второе «я»… или первое… не тайны раскрывать, а насладиться жизнью напоследок обязан я — представитель русской мысли со столиками и пляжами, зверь в бархатных ночах), так вот, она пошла рядом, не отстраняясь, и спросила серьезно:
— Вы молились, Дмитрий Павлович?
— Можно и так сказать и… вообще ничего не надо говорить.
Мы уселись на ту же лавку над озером, удобную, широкую, я обнимал ее (главное — молчание и темнота), но она заплакала и сказала:
— Какой же вы несчастный.
Нет, мне не везет с этой девочкой. Мы сидели тихо, обнявшись; последний купол погрузился на дно; ни звука, ни звезды, великолепный мрак чужого сада; да правая ладонь моя, мокрая от слез, — вот человек меня оплакивает. А может быть, себя? Все равно не поддамся (разве годятся старые мехи для вина молодого?). Только передохну немного в этой странной близости и покое. А несуществующая душа моя, темная, старая, меж тем расцветала — какую власть всегда имели надо мной женские слезы.
— Ну перестань, что ты вообразила?
— Не знаю. Вхожу утром в палату… Федору плохо стало… вы спали, у вас было такое лицо… никогда ничего подобного!.. А сейчас сидела дома без света… электричество отключили. И так мне стало страшно.
— Теперь успокоилась?
— Дмитрий Павлович, она вернется.
— Кто? — я усмехнулся и поцеловал влажные нежные губы. — А зачем она нам нужна?
— Вы ж без нее умираете.
Все-таки она меня добила, все они меня добили. Не помня такого приступа, весь дрожа, вскочил, запрокинул голову, протянул руки (руку — правую, левой придерживая сверток за пазухой): воздуху! скорее! иначе — смерть!
Кто-то меня услышал. Медленно, с трудом, с препятствием входил в горло, в легкие, в кровь дух живой. Я умираю от любви — неужели? Неужели это возможно? Да ну, ерунда, успокойся. Сейчас. А где она? Нету, ушла. Вот так вот: довела до припадка и ушла.
Постоял в раздумье. Кто-то шепнул мне: рано, Митя, рано. Побрел к Николе прятать. Незабвенный пункт 18 г: хранение огнестрельного оружия… а есть еще статья 218 (когда-то специально справлялся в Уголовном кодексе): до двух лет. Свое тайное оружие я регулярно чистил и смазывал, но с пятьдесят седьмого года не использовал ни разу, так что никаких гарантий… ну, Митюша, какие могут быть гарантии в таком деле? Да разве будет дело} Что-то будет, ведь не могу я умирать бесконечно.
Глава девятнадцатая:
ТРЕТИЙ ПУТЬ
За стеклом маленькой витрины улыбалась дама в шикарном манто из поддельного каракуля, идеальный блондин в лакейском порыве растопыренных рук приглашал ее то ли к воображаемому столику, то ли сразу в объятия. Пылкий ветерок шевелил березовые светотени, их стеклянные отсветы пробегали, вспыхивали, сообщали розовым лицам жутковатую жизненность, а над паскудной любовной пародией отражалось небо и белый кусок облака недвижно летел в голубом сиянии. Вообще Алеша слишком долго смотрел на эту витрину.
Третью пятницу стоял он на раскаленном перекрестке, а вчера ездил в свой город выписаться и распрощаться наконец с исчезающими литературными гнездами и вековыми липами, школьной ерундой, подворотней, диваном (тоска закатного часа, скука глухого асфальта, стихи о непостижимой Прекрасной Даме и слаженный хор за стенкой выводит: «Ты ж гори, догорай, моя лучина, догорю с тобой и я…»). Прочь, отряхнуть прах юности — бедной весны, не оглянуться, не пожалеть, не вспомнить. Напрасно: и пожалеет, и вспомнит — цветение лип, полуподвал, погибающую мать, могилу деда на Троицком в окружении родных могил. Человеку есть еще где преклонить колени. Но это потом, а пока — и тоже на всю жизнь: на коленях он стоял в жесткой некошеной траве, она лежала в гамаке, глядела и говорила непонятно, собиралась гроза… Каждую пятницу она поднималась по каменным ступенькам в свою контору (название из двадцати двух букв снилось ему во сне — как головоломка, которую необходимо разрешить), выходила вскоре и удалялась по направлению к Садовому кольцу А он с отчаянием смотрел вслед, не в силах сдвинуться с места: проклятый любовный паралич!