— Какая у тебя красивая цепочка, — с наслаждением произнес Алеша и коснулся пальцами, погладил тоненькие серебряные звенья, нежную горячую кожу на груди; Поль отстранилась рассеянно и поспешно заговорила:
— Мне надо подумать. Ведь нельзя, чтоб все зависело от одного человека? Ведь это неправильно, как ты считаешь?
— Может, и неправильно, — пробормотал Алеша и взял ее за руку. — А что ж делать, если зависит?
— Ты прав: надо что-то делать, — она высвободила руку, потерла лоб, провела ладонью по лицу (каждое движение и слово ее были прекрасны и полны ускользающего смысла). — Надо подумать и что-то сделать. Вот только очень холодно.
— Холодно? — Алеша продолжал сгорать на медленном огне, но в голубом покое августовского сада уже некоторое время как стали расползаться тревожные трещинки, будто безобразная тучка на миг застила солнце, в розовых кустах шевельнулась серая тень, пахнуло пронзительным сквознячком из-под скамейки, ненаглядное лицо исказилось. Он обнял Поль за плечи и почувствовал, как дрожит она едва заметной, какой-то внутренней дрожью. — Ты заболела? Полечка, да что с тобой?
— Я сегодня заехала домой до работы, договорилась в церкви, в нашей у Пимена, ну и надо же одежду приготовить подходящую, ведь завтра тридцатое…
О чем она говорит? Он особо не вникал. Какая кожа, медовая, чуть-чуть нагнуться и губами… нет, пока поостережемся, опасно. С ней — опасно!
— Приезжаю, а Лиза… Господи Боже мой! — она близко взглянула ему в глаза и вдруг спросила со страхом: — Алексей, ведь ты не уйдешь?
— Что ты! Я… Ты даже не представляешь…
— Нет, мне надо точно знать, дай мне слово.
— Пусть я умру, если я… Я никогда не уйду.
— Никогда? — она отодвинулась, освобождаясь от его рук; в глазах мелькнули удивление и боль, но тут же давешний пустой блеск заиграл в ярко-синих зрачках. — Впрочем, неважно… я что хотела?.. Да, у тебя есть сигареты?
— Ага, сейчас, — Алеша пошарил в наружном кармане сумки, достал пачку «Явы» и зажигалку, а вместе с ними выполз на белый свет и упал на красный песок тяжелый французский ключ. Обломки идиотского плана стыдливо закопошились в густом мареве. Он поднял ключ и сказал: — Я тут у одного старичка живу, на Арбате. Поехали, а, Поль?
— Поехали. — Она встала и пошла к воротам, он бросился за ней. — Видишь ли, — говорила она на ходу, — мне надо сесть и подумать. А старичок не рассердится?
— Нет, он добрый.
Она спешила, Алеша уже знал, что надвигается беда — никакие сады, никакие планы и ключи не спасут. Да ведь она сказала: «Тебя Бог послал!» То в жар, то в холод бросало его, покуда он ловил такси, ехал с ней на заднем сиденье, слушал странные речи, вел через коридорную бездну. Во мраке бесшумно приоткрывались двери, узкие щели слегка озаряли тернистый путь, из третьей донеслось: «Васенька, это ты?» — «Не волнуйтесь, — тотчас доброжелательно прошамкали из пятой, — это она сына ждет с Великой Отечественной», — а из шестой вопросили с напором: «Прикажете сдать в психушку?» Их всех уже сдала беспощадная жизнь. Он привел Поль в этот жалобный ад и теперь трепетал, но она ничего не заметила, вошла в комнату, села на диван с круглыми валиками и сказала:
— Как хорошо!
Из высокого окна сквозь листья в голубых небесах струился зеленый радостный свет; за стеклом резного шкафа — русские классики, живучие, уцелевшие и в смертный век Кирилла Мефодьевича; в овальных рамочках над письменным столом прекрасные лица тех, кто бесконечно ждал его; в правом углу за лампадой потемневший древний Спас.
— А где старичок?
— Его нет пока. — Алеша стоял посреди комнаты и исподлобья глядел на нее; в детской ее беспомощности было что-то пугающее, и он решился: — Тебе надо, Поль, выпить и прийти в себя.
— Зачем? — она взглянула странно, «приходить в себя» явно не желая.
— Ты больна, — настойчиво продолжал Алеша, — и я спасу тебя. Смотри. — Зашел за ширму, где находилась железная кровать с тумбочкой, вынул из фарфоровой вазы белые розы, бросил их Поль на колени. Пока она занималась цветами, достал из буфета бокалы, из холодильника бутылку, открыл, налил и протянул ей золотистое играющее питье.
Во вчерашнем похмельном недоумении мать, кажется, не поверила, что ее троечник поступил в Московский университет (однако никаких истерик, держалась достойно — и детский кошмар, «призрак веревки», его несколько отпустил), не поверила до конца, но покуда Алеша ходил в домоуправление, достала где-то пятьдесят рублей ему в дорогу. Вечер он просидел на кладбище и уехал в ночь с определенными намерениями: впечатления от Черкасской, Троицкого и первого пира в саду своеобразно спутались, кружили головушку. Но вот старинные средства обольщения — шампанское и розы, составные детали плана — незаметно превращались в средства спасения. Впрочем, он не смог бы отказаться от страстной цели и спасти ее желал только для себя.