— Послушайте! — возмутился отец. — Как можно!.. Вы ставите перед собой задачи сверхчеловеческие.
— Не знаю. Мы как будто боимся растратить свои запасы любви, а они неисчерпаемы, как Отец небесный. Мне это объяснил отец Владимир, настоятель Катакомбной церкви, и дал свое благословение.
— Вы принадлежите к этому тайному ордену? — заинтересовался я.
— Церковь одна. Просто разные условия ее земного существования. Воссоединимся.
— Вы в это верите?
— Испытания атеизмом кончаются, разве вы не чувствуете? Приходят языческие: комфортная свобода без Христа, правда, комфорта на всех не хватит.
— А отец Владимир служит?
— Он вскоре умер там, в лагере. Много лет спустя мне удалось разыскать его могилу, точнее, братскую: я запомнил номер захоронения и потом закопал в мерзлую глину маленький самодельный крест.
— И вы всю жизнь возитесь с убийцами…
Он ответил мне таким глубоким проникновенным взглядом, что я осекся, а отец заметил угрюмо:
— Ну что ж, как говорится, помогай вам ваш Бог.
— Наш, Павел Дмитриевич.
— Наш, — повторила мама.
— Анна, пойдем? — Отец поднялся с лавки, засовывая «беломор» и спички в карманы габардинового плаща. — Пора кормить собак.
— Вы их нашли?! — воскликнул Кирилл Мефодьевич. — Всех трех? Где?
— В Никольском лесу.
Попрощавшись, они пошли по аллейке, медленно, мама обернулась — и знакомое ощущение прошло по сердцу: вероятно, вижу их в последний раз. Что за чертовщина!
— Я виделся с Вэлосом, — сказал Кирилл Мефодьевич.
— На Ленинском проспекте? — Сразу все силы мои собрались в единую силу.
— Да. Какое-то время мы препирались с Маргаритой Валентиновной на пороге, покуда из кабинета не раздался голос: «Впусти его, Марго!»
Как отчетливо, с металлическим лязгом, в воображении моем опустились драпри, запылал искусственный огнь, покойные кресла приняли доктора и защитника и сверкнул пурпуром «Наполеон» — по высшему разряду, несомненно, впрочем, Кирилл Мефодьевич не пьет. Обрывок диалога (как запомнилось): «Вы от него? От нее?» — «От обоих. С ее уходом вы проиграли, Евгений Романович. При каком условии вы можете окончательно отстраниться от них?» — «Не могу. Он должен сам вспомнить — добровольно и свободно. И освободить меня. Я ведь экономист, знаете. Не пропаду. Пойду поднимать народное хозяйство, дело нужное, патриотическо-капиталистическое». (Тут, конечно, усмешечка пробежала по безобразному забавному личику.) — «Почему бы вам, Евгений Романович, не рассказать мне ту детскую историю? Я могу послужить посредником между вами». — «Нет, Кирилл Мефодьевич, мы с вами из разных ведомств. Нюхайте розы, созерцайте небо, соединяйтесь с духом света. А мне оставьте земные страдания, которые я лечу небезуспешно». — «Амнезией нельзя вылечить. Разве что перенести заразу с одного больного на другого. Или загнать боль внутрь, где она разъедает самое естество человека». — «Вы правильно поняли методику. И поймите: в трагедии этой человек закаляется, иногда выявляя свой гений». — «Главное в трагедии — катарсис, преодоление дьявола по пути в Дамаск». — «Вы серьезно верите, что человечество идет по этому пути?» — «Через муки: преисподний визг и смрад частенько заглушают Голос. Ваши методы, Евгений Романович — беспамятство и смерть, — увеличивают сумму зла во всех сферах, поскольку человек живет и умирает непросветленный, нераскаявшийся». — «А вы доложите об этом Митюше — именно мрачный пафос его фантазий и поддерживает во мне нужный уровень энергии».
— И вот, Дмитрий Павлович, я говорю вам об этом.
— Послушайте! Вы упомянули как-то, что читали мою «Игру в садовника». Там есть соблазн?
— Там все есть. Вы — дитя двадцатого века. Но главное — превозмогающий зло свет концовки. Впрочем, он прорывается с самого начала в музыкальном рисунке фразы, в эпитетах, репликах, в парадоксальном повороте темы, в чудесной стройности сюжета в целом. Но вы как будто боитесь отдаться ему целиком, отдать свое сердце свету, как будто оглядываетесь через плечо, чтоб сказать время от времени: «Чур меня!»
— Вы правы, Кирилл Мефодьевич. Ощущение бессмертия в детстве с годами затемняется. Вот скажите: откуда в Люцифере, светоносном, появилось зло, если в начале начал не было ничего, кроме Творца и его творений?
— Вы намекаете, что некий изъян изначально присутствует в Творце и проявляется в творениях?
— Вас это шокирует?
— Что ж, это и есть земная точка зрения, затемненная.
— По чьей воле затемненная?
— Ваш вопрос заключает в себе и ответ: не только по нашей, человеческой (падение в раю), но и по Высшей. В этом соединении — тайна.