— А зверье? — спохватился Никита, уже подходя к калитке: собаки кружили у ног в безмолвном экстазе, предполагая вольную прогулку.
— Пусть бегают. Я не знаю, когда вернусь.
«Может, никогда», — добавил про себя, вздрогнул и левой рукой прижал к бедру сумку, черную, тонкой кожи, с длинным узким ремешком через плечо и большим внутренним карманом на молнии.
— Где ты с ней сегодня разговаривал?
— Я к вам на квартиру звонил, думал, вдруг ты…
— Где они встречались?
— В каком смысле?
— В том самом.
— А-а. Не знаю. Только не у меня.
А в вавилонском пленении под вокзалами, под старинными и сталинскими башнями, в подземельях и катакомбах — исходит душа. «Куда ж вы прете, товарищи?» — взывал пьяненький вечный странник с гармошкой наперерез мощным массам, его смяли, он умолк, прорвались товарищи в черной форме, стальные колесницы с вещичками, «Берегись!», затрепетали массы, сгинул поэт, бесчисленные тела, бесцельные стада, комсомольский простор, борьба за существование у телефонов-автоматов.
— Вэлоса, пожалуйста.
— Евгений Романович будет на фабрике в понедельник. (Фиктивная легальная служба доктора — экономический консультант.)
— А сегодня у нас что?
— Пятница, двадцать девятое.
«Не предпринимайте серьезных дел по пятницам» — стародавнее зловещее предостережение. Он выскочил из стеклянной духоты в духоту сквозную и наткнулся на Никиту.
— Мить, едем, я колеса достал!
— Ты отстанешь от меня или нет?
— Ни за что! — Никита подхватил погибающего друга под руку; будто посторонняя сила пронесла их сквозь распаленное пространство в кривой поганый закоулок, где с визгом разворачивался инвалидный «запорожец» малинового цвета. Протиснулись на заднее сиденье. — В писательский домик, значит, на Герцена, — сказал Никита.
— На Ленинский проспект, — сказал Митя.
— На Ленинский не договаривались, — инвалид плюнул в боковое окошечко. — Чего я там не видел?
— Пятерку увидишь, — пообещал Никита.
— Шалишь! Десятку.
— Ладно, жми.
Условное Садовое кольцо (а где ж тот сад? — где тот прах!), не в сад ведет дорога — в ад, и долгое странное молчание.
— А правда, Мить, чего мы там не видели?
— Черную мессу, — Митя захохотал. — Интересно, наш доктор справляет ее по пятницам?
— Я у него пока что не лечился, — медленно ответил поэт и вдруг побледнел. — Зачем мы едем?
— Убить жениха.
Подземное головокружение, тоннель, Таганка, огни, в ночи, в гулком сквознячке продолжением всеобщего безумия обернулся инвалид и заявил:
— Деньги вперед.
— Митька, ты погубишь все…
— Деньги вперед, не то высажу!
— Высаживай! — рявкнул Никита. — Немедленно!
— Друг мой, шутка. Шуточка.
Митя бросил бумажку на переднее сиденье, инвалид схватил, мотор взревел, зазиял асфальтом белый день впереди, Никита прошептал:
— Зачем мы едем?
— Необходим разговор по душам… задушевный разговор, понимаешь? — Бессвязный страстный шепот! в каких пределах блуждала душа его! как билась жизнь на краю! — Ты меня поймешь… как друг. И он тоже… «мой первый друг, мой друг бесценный…».
— Да черт с ним в конце-то концов!
— Бесценный черт, он ждет на Черной речке, где закатилось русское солнце… Не переживай, дуэли закатились, бедные рыцари и каменные гости, и Европа на закате… ну, у них там свой черт — какой-нибудь демон с опаленными крыльями, а мы народ простой… да не переживай ты, поглядим в глаза друг другу, может, мелькнет скупая мужская слеза.
— У Вэлоса мелькнет?
— Нужна слеза, без нее как-то нехорошо, не по-русски. Дам пару раз по морде — мелькнет.
— Охота тебе с дерьмом связываться!
— Вот что, друг мой дерьмовый. Вы два года держали меня за идиота…
— Да я только весной узнал, как он из Питера вернулся!
— Держали — теперь сиди и молчи. Пойдешь за мной — пристрелю.
Серая башня, серая лестница (он дернул молнию на сумке, на кармашке), последнее солнце в железобетонном подъезде — его свобода!.. (сунул руку в кармашек) раствориться без остатка в равнодушных жгучих лучах… (позвонил) уйти в ничто — продырявить мерзкую плоть и улечься рядом — друзья-покойники.