— А почему не твое?
— Я тут кончу, ты меня заразил русскостью и испортил.
— Почему ты не взял парабеллум?
— Ты для меня его на чердаке оставил? Спасибо. Но — сам распоряжайся. Ты понимаешь всю прелесть свободы. Вернее, понимал бы до конца, дотла — кабы не она (рукопись, кстати, у нее). Она нарушила наше единство, она опасна.
— Для вашего мира — сатанократии.
— Нашего, Митенька, на-ше-го. Я и осознал его благодаря тебе. Твоей прозе…
— Я хочу переписать одно место. Если успею.
— Э, нет! Ты гениально почувствовал ущерб в Творце — дыру в космосе, через которую хлещет предвечный хаос, сообщая мировой истории особый, специфический привкус.
— Трупного яда, в котором созревают твои любимые бациллы бешенства. Так вот, Вэлос, это не гениально, от этой ереси я освободился. Вчера, в шесть часов вечера, когда умер Федор.
— Кто такой?
— Здешний крестьянин. Это его поля, здесь он работал, здесь его душа сейчас.
— Земля колхозная или совхозная?
— Его душе уже не важно. Его земля.
— Ну а все же?
— Совхоз «Путь Ильича».
— Знакомое название.
— Ты шантажировал Поль незабудками с кладбища?
— Ты выбрал не то слово. Так исторически сложилось, что я всегда хочу того же, что и ты.
— Как сложилось? Когда?.. Жека, я ждал тебя, чтоб разорвать последнюю связь, детскую, и освободиться окончательно.
— Такого рода связи не разрываются философскими заклинаниями.
— Попробуем попросту. Что произошло тринадцатого мая пятьдесят седьмого года здесь, в березовой роще?
— Ты знаешь.
— Кажется, уже знаю. Теоретически. А вспомнить не могу. Ты должен помочь.
— А ты представляешь, о чем просишь? Нет, Митюша, только сам. Добровольно и свободно.
Митя вгляделся в обнаженные без очков глаза — непроницаемые, чернее ночи, без блеска, — и какое-то острое, смертельное ощущение прошло по сердцу. Как? Сейчас? Я не готов, не хочу. Я уже не чувствую к нему ненависти.
— Господи! — воскликнул Митя. — Ну где же она!
Как ждал он ее — как никого никогда не ждал! И все — этот последний больничный день, пасмурный простор, пушистые ласковые псы и свобода, таинственный диалог, — все имело особое значение в чистейшем свете ожидания. Любовь и смерти нет.
— Скоро. С утра она была в церкви.
— Откуда ты… Ты ее видел?
— Нет, успокойся.
— Вэлос! Как ты посмел?
— Не я, клянусь! Та самая сила смерти, которая нас с тобой соединяет.
— Ты соврал, черт, смерти нет.
— Ты убедишься…
— С Богом смерти нет, у Него нет мертвых.
Собаки зашлись в яростном лае, рванули куда-то, Митя машинально крикнул: «Фу! Ко мне!» Повиновались, продолжая, однако, потявкивать. Андреичевы детишки, розовые мячики, энергично спешили в небытие… нет, нет, я ничего не знаю, всегда остается надежда. «Папочкина машина в ремонте» — сообщила Ляля мимолетом. «Все дарственные и доверенности оформлены, — подхватил Витюша тоже на лету, жизнерадостно, — напрасно ваш старикан отца обхаживает».
— Поспешите! — грянул Вэлос громовым голосом. — Туча! Ледяной ливень! Двустороннее воспаление легких — и в крематорий на улицу Орджоникидзе!
Двойняшек ветром сдуло, хотя предостережение было явно преждевременным: далекая туча шла с северо-востока, другая, еще чернее, завиднелась на западе; по контрасту в центре, над их головами, над полями просветлело, опять пролетела птица.
— Поехали на станцию! — крикнул Митя. — Она может попасть под дождь! — ему все мерещилась женщина в сарафане и сандалиях.
Она ступила на высокую платформу в незнакомом длинном черном пальто, сверкающие красным золотом волосы почти скрыты под поднятым воротником. Вот увидела, лицо вспыхнуло, озарилось улыбкой. Как ты прекрасна, возлюбленная моя! Как в утреннем Александровском саду, как в бессмертную новогоднюю ночь — перед старинным пиром. «Перед Ним я тебе говорю: если тебе будет плохо со мной, пусть я лучше умру». — «Спаси и сохрани». Он пошел навстречу, как вдруг меж ними понесся товарняк, сотрясая твердь тяжким гулом, а когда пронесся, то в открывшемся пространстве он ее не увидел… Однако в стороне, не на рельсах, а почти под платформой, лежало нечто странное, страшное — спутанный ворох золото-красно-черных материй.
Он ничего не понял, подошел, встал на колени, откинул черную ткань, красную ткань, отвел рукой пряди — ничего страшного, ее лицо, улыбаются пунцовые губы, ярко-синие глаза как будто спокойно смотрят куда-то вверх. Взял руку, поцеловал. Из набежавшей толпы (он никого, ничего не видел) донесся протяжный животный вой, и знакомый голос произнес: