Итак, покуда дядя Петя, Федор и Андреич дружным храпом соблюдают «мертвый час», я — бессонный аристократ духа, рогоносец (рогоносец духа — хорошо!), я земной шар чуть не весь обошел… хороша… хорошо. Кстати, застрелился. В нашей буче. За границу, говорят, не пустили (зачем поэту заграница, когда он сам — Вселенная, впрочем, за границей бывают дела, а во Вселенной — так, мечты). Вот деда моего пустили (тогда всех пускали), по делу, на Галицийские поля. И дядю Петю — через всю Европу — и тоже по делу, с винтовочкой. Боец проснулся, я спросил:
— Как там, дядя Петь, за границей?
— За них, Палыч, не переживай.
— Безработица там, пишут, — сказал Федор с усмешкой.
— Правильно, Федя, мировую революцию на них, распустились.
— Нет уж, не надо, это мы привычные, — и добавил с горечью и отвращением: — У кого тогда хлеб будем покупать?
Ошибся мой бездарный черт насчет «массы масс», нет таких. Вот человек… с семнадцатого года дурь из него выбивают — сколько бумаги и патронов извели, а до конца, до донышка не выбили.
— Федя! Неужели для тебя хлеб дороже мировой революции?
— Начхать (Федя, естественно, выразился точнее) я хотел на нее, жил без нее и проживу, а вот без хлебушка…
— Не жил ты без нее — вот в чем дело. Под нею жил — потому и хлеба нет.
— Эх, ребята, — заговорил дядя Петя мечтательно, — за такую агитацию и пропаганду в мое время вы б уже на лесоповале куковали. Али сразу в расход — очень просто.
— А кто б донес, дядя Петь, ты?
— Я — не. Я не идейный, я в тридцать третьем поумнел, после раскулачки.
— Тебя раскулачили, что ль?
— Зачем? Я сам и раскулачивал.
— А с чего поумнел?
— С голоду. А насчет донести — нашлись бы. Скорей всего сами б вы друг на друга доложили. Наложили б, так сказать.
— Во дает! — изумился Федор.
Дверь отворилась, вошел Кирилл Мефодьевич, поздоровался и сказал:
— Дмитрий Павлович, собаки пропали.
У попа была собака, я ее любил и надпись написал: я свободен.
— Ну что ж, собаки выбрали свободу.
— Да нет, их вывезли. По вашей инструкции, я запирал их на ночь в сарай на наружную щеколду. Сегодня дверца распахнута настежь.
— Но зачем, черт возьми!
— Чтобы освободить вас, очевидно.
Каждая мысль, каждый шаг мой предсказан и предугадан. Ледяная рука на горле. Бешенство пересилило удушье, я выскочил из палаты, пересек коридор, сунулся в кабинет к Борису Яковлевичу.
— Вы разрешите связаться с Москвой?
Он что-то залопотал, я ринулся к аппарату, заказал «срочный», из лопотанья выделилось «не положено… в случае крайней необходимости…».
— У меня крайняя, Борис Яковлевич!
Он покорно наклонил голову, лопоухий Боренька, совсем еще студент, не в силах отказать, грохнуть кулаком по столу: «Не положено! Выпишем! Вон!» Звонок.