— Охота вспоминать всякую детскую ерунду!
Она заговорила и улыбнулась — пышные влажные губы. Господи, вот тайна, а все остальное ерунда по сравнению…
— Ерунда! — повторил Вэлос. — За хозяйку!
Митя захлопнул книжечку, пир продолжался, однако на Лизу теткина женственность не действовала, и она воскликнула с упреком:
— Поль, ты не можешь так думать! Митиного дедушку расстреляли, а ты… Неужели за эту книжку, Митя? Тогда же, в четырнадцатом?
— Попозже. В сорок первом.
— А, фашисты! А я подумала, при царе.
— Саш, — поинтересовался Никита, — как там у вас в школе насчет истории? Все краткий курс?
— У нас — да-с. А у вас?
— Дети ничего не знают, — сказал Митя.
— Я не знаю, кто тут дети! — взорвался Алеша. — Но знаю, что при культе сажали.
— И я. — Лиза тоже обиделась. — Только не знаю, за что.
— Спросите у Мити, он знает все, давно копает, правда, Митя? — затарахтел Вэлос тонким голоском. Хозяин сидел неподвижно, положив правую руку на траурный томик. Доктор продолжал: — Поэтому и я слегка в курсе. Пришел четвертый всадник, последний, на белом коне, и принес ад.
— Что принес? — спросила Лиза.
— Ад: мор и глад.
— Страшный Суд, что ли? — уточнил Алеша.
— Своего рода репетицию.
— Слушай, не морочил бы ты голову… — начал Сашка.
— Все так и было, спроси у Мити.
— Да пусть, — сказал тот. — Это даже любопытно.
— Это очень любопытно, потому что конь бледный был предсказан одним древним евреем на острове Патмос (между прочим, остров греческий, а я грек, так что имею право). Но Иоанн не упомянул о сроках: когда ждать? Может, в назидание народу, о чем говорил еще Плотник из Назарета: будьте, мол, готовы каждый день. Но каждый день тяжело, поэтому сроками занимались, конечно: например, масоны вычисляли. Однако Плотник прав: черта с два! Предчувствовали, предостерегали — это было, но даже Нострадамус темнил и автор «Бесов» не знал точных цифр. К примеру, четырнадцатое июля и двадцать шестое июня. Между датами граница в сто двадцать пять лет…
— А что случилось четырнадцатого июля? — поинтересовался Алеша.
— Молодой человек, вы вроде в университет собрались?
— Бастилию взяли, — вставил Митя рассеянно.
— Ах да. Вы хотите сказать, что мы подхватили идею…
— Подхватили, подхватили. Пожить без Бога — идея метафизическая, коммунистическая, благородная идея свободы. Вопрос — как?
— Что «как»?
— Как подхватили? Подхватить можно свинку и чуму.
— Ну, известно, как, из истории известно.
— Из какого учебника?
— Из такого! — после позора необходимо блеснуть. — Бастилию взяли, в Конвенте началась резня, возник Наполеон и своими войнами помешал императору Александру провести реформы. Крестьян освободили слишком поздно, и Столыпин запоздал, и Дума, поэтому в гражданскую народ в массе поддержал красных.
— Опоздали, все опоздали — очень хорошо. Но — «в Конвенте началась резня» — вот ключевая фраза. Что это значит?
— Ну, самоистребление диктатуры было…
— Еще лучше. Благодарю. В самоистреблении проглядывают (как будто) элементы патологии, можно употребить и более сильное слово — «безумие».
— А не лучше ли «бешенство»? — поправил Митя.
— Будь по-твоему. Чувствуете, как мы подкрадываемся к смерти Митиного дедушки? Вторая дата, двадцать шестое июня, прямо подводит нас к событиям новейшей истории с адом, мором и гладом.
— Двадцать шестое июня, — повторил Алеша, поднапрягся и блеснул: — Выстрел в Сараеве?
— Браво, в яблочко! Один славный славянский мальчик, ваш сверстник… Митя, сколько было лет Гавриле Принципу?
— Восемнадцать.
— Ну, на годик вас постарше. За родину, мол, за Боснию! — и ведь попал, босяк. В то самое яблочко. Франц Фердинанд, а уж тем более его жена, тут сбоку припека, так, под руку подвернулись: требовалось подготовить поле для последнего всадника. Началась резня с уже знакомыми симптомами, и мы вплотную подошли к философу Плахову. Доктор Фрейд занимался отдельными индивидуумами, Юнг — уже массами, но не с того боку. Патогенные бациллы, например, открыты и материальны: палочки. Бациллы бешенства пока не открыты, но они активно функционируют, передаются неизвестным науке путем от одного Конвента к другому и спускаются в массы: ум, так сказать, честь и совесть нашей эпохи! Вас интересует, за что расстреляли дедушку? Разумеется, ни за что. Вопрос вообще так не стоит: за что? Вопрос стоит: сколько? Всадник и его конь прожорливы и требуют жертвоприношений. (Святая инквизиция в свое время догадывалась, гуманизм прервал полезную работу.) Сколько? Основываясь на требовании I Интернационала, Достоевский говорил о ста миллионах. Цифра явно занижена: в двух мировых войнах официально погибло шестьдесят пять. А неофициально? То есть прибавим еще двадцать миллионов с советской стороны. Итого — восемьдесят пять. И на весь научный коммунизм остается всего ничего. Неужели гений ошибся, спросите вы?