— Разнести все к чертовой матери! — бормочет Алеша вздрагивающим голосом, крепко сжимая нежную руку.
— Кстати… — говорит Лиза, вырывает руку и роется в сумке: ну вот, она уже отвлеклась, сейчас откажется. — Это тебе.
— Что это?
— «Мать».
— На кой она мне сдалась?
— Сам просил.
— Мы едем на квартиру твоего дядьки, так? Так зачем ты мне «Мать» подсовываешь? Потом не могла отдать? — Лиза отворачивается, Алеша спохватывается, хватает «Мать» и прячет в свою сумку. — А вон троллейбус, Лизочек, не наш?
— Не наш, — Лиза улыбается безмятежно.
— Ты ж говорила, «тройка»?
— Я пошутила, а ты поверил.
— Ты не шутила!
— Шутка, Алешенька.
— Я б тебя убил, да народу много.
— Правда? Так тем более с тобой опасно связываться. Может, ты сексуальный маньяк.
Он вдруг испугался сам себя и пошел куда-то, не различая дороги, чувствуя только, что действительно мог бы убить, избить, разнести все вдребезги. Потом проступили стволы и листва, решетка, дорожки… опять бульвар?.. Ах да, Бульварное кольцо… Лизин голос сказал за ухом:
— Вот подходим к Литературному институту, здесь писатели учатся, а дальше, на Герцена, выпивают в своем клубе. Мы с Митей в позапрошлое лето…
— Умеют устраиваться, — отрезал Алеша.
— Если ты о Мите…
— Чтоб пить в том клубе, надо поднатужиться, а? На Страшном Суде туда не въедешь. Скорее в другое место пристроят.
— Ну, понятно, он никому и не читает, только своим. Все так живут.
— Как «так»?
— Прячутся, притворяются. Все условились врать. И мы тоже.
— Я — нет.
— А зачем тебе нужна «Мать»? Ведь она невыносима.
— Да не нужна она мне!
— Нужна. Будешь на экзамене воспевать подвиг Павла. Или Павлика. Или Павки.
— Да ну! Мне и университет не нужен.
— Мне тоже, — легко согласилась Лиза.
Алеша круто затормозил.
— Так какого ж ты меня сюда затащила?
Лиза улыбнулась, в коричневых бархатных глазах вспыхнул огонек. «А Лизка не ребенок», — подумалось впервые. Алеша уселся верхом на какое-то деревянное чудище (по пути вырос детский городок в псевдорусском стиле), Лиза — на порожек избушки на курьих ножках, прелестная резвая девочка в голубых джинсах.
— Никто тебя никуда не тащил. И вообще: если нам от них ничего не нужно, можно ведь и не врать?
«Если не врать — ее не видать», — всплыла резонная мыслишка. Что она делает на Страстном? Страстный, второй, главный план не исчезал в этой крутне по Москве и сопровождался голосами в парадной тьме: трупы заполняются… секрет утерян… не дотянуть. Алеша сказал задумчиво:
— В земле Сталин не протянет. Там уже ничего нет, кроме костей.
Лиза живо заинтересовалась.
— Ты думаешь?
— Конечно. Требуется особая вентиляция. Вообще все погребальные действия у египтян сопровождались молитвами — и мумии до сих пор целы, представляешь?
— Неужели это помогало?
— Не верится, но факт. Шестьдесят дней в содовом растворе, потом сушка горячим воздухом.
— Сколько сушить?
— Что-то около недели, кажется.
— Издевательство над бедным человечком. Зачем?
— Чтоб жить после смерти. Душа у них не могла жить без тела.
— А у нас как будто может.
— Да я не про нас. Там тайна какая-то есть, в «Книге мертвых». То ли состав смол засекречен, то ли трав. В общем, с тех пор не очень-то получается.
— А кто-нибудь делал?
— Здрассте!
— О! — Лиза энергично задумалась, задвигались темно-русые брови к переносице. — Но ведь лежит. Ты видел?
— Нет.
— И я нет. Бедный человечек. Хочешь жвачку?
— Давай.
— Алеш, а что если он не умер?
— А он и не умер, открой любую газету.
— Нет, без шуток. Что, если мертвые не умирают? Вообще все. Вот мы сидим и не подозреваем, а они кругом кишмя кишат.
— Ну, это мракобесие.
— Пусть. Но в этом что-то есть.
— А может, так оно и есть! — он вдруг увлекся картиной бессильного восстания, одушевления, отмщения. — Только не все кишат — убийцы и жертвы. Возвращаются на место преступления, по народному обычаю.
— По обычаю?
— Ну, по поверью. В спокойных странах, в какой-нибудь Швейцарии, лежат спокойно. А у нас, если доктор прав, сто миллионов трепещут, и все идет наперекосяк.