— Какой доктор?
— Жека.
— А, Жека. Тот еще тип. Мне он понравился.
— Да. Мне особенно понравилось, когда он говорил, что русские должны погибнуть как нация.
— Нет, это как-то не очень…
— Слабые должны погибнуть, — сказал Алеша решительно, — по Дарвину. А мы слабые. В какой еще стране можно уничтожить сто миллионов — совершенно безнаказанно.
— Это сколько ж надо палачей! — изумилась Лиза, до которой дошел наконец не символический, а арифметический смысл жертвы. — И Митя не отрицал… Нет, все равно это не может быть правдой.
— А я верю.
— Но ведь невозможно вдруг всем сойти с ума.
— Значит, возможно.
— Раз так — пусть мертвые не умирают. Я так хочу, по справедливости. Пусть соберутся когда-нибудь — мокрое место от всего этого останется.
— Я про то и говорю. И не жалко.
Крошечное дитя в белоснежном чепчике подковыляло к Алеше и просительно засмотрелось голубыми глазами: ему хотелось посидеть на чудище. Так то сивка-бурка вещая каурка, неузнаваемый в авангардистском броске, оскаленный и нервный. Алеша подсадил малыша, тот помчался в чисто поле, а они опять пошли по пятнистой дорожке под липами.
— Пойдем в ЦДЛ? — предложила Лиза. — Там такие пирожные.
— Что такое ЦДЛ?
— Я ж говорю: Дом литераторов.
— Так ведь не пустят?
— Прорвемся.
Средь посольств экзотических стран — чисто выметенные дворы и подстриженные лужайки, как необычно, чудно живут чужеземцы — вытянулся писательский домик с тяжелыми стеклянными дверьми.
— Стой. Вон, видишь, идет дядька? Он явно сюда.
— Почему ты знаешь?
— Потому… вид странный, ничего не замечает, углублен. Так вот, он меня проводит, а потом вернется за тобой.
— А почему он должен…
— Тихо! Хочешь на великих посмотреть — жди.
— Великие умерли.
— Не привередничай. Какие есть.
Дядька — около пятидесяти и прилично одет — и впрямь поднялся на пологую ступеньку к дверям, Лиза подошла, улыбнулась, он явно встрепенулся.
— У меня к вам просьба.
— Чем могу служить?
— Мне нужно попасть в клуб, но я пока что не член Союза.
— Так прошу!
Они удалились, а через некоторое время — недолгое — дядька возник за стеклом и поманил Алешу пальцем.
— Это вы бедный брат?
— Я.
— Пошли.
Прошли мимо свирепых старух в черном (вот кто охраняет писателей), мимо зеркал и деревянных панелей в прохладной сумеречной глубине; с огромного портрета некто глянул зорко («Покойник Фадеев, — пояснил дядька. — „Разгром“»), сейчас гаркнет: «Партбилет на стол!»
— Ну-с, молодые люди?
— Спасибо, — сказала Лиза.
— Рад служить. Левушка.
— Я Лиза, а это Алеша.
— Лиза и Алеша — прелесть. Что-то такое незабвенное, знаете, карамазовское. И как похожи.
— Мы близнецы, сироты.
— Ай-ай-ай!
— А вы в каком жанре?
— Драма. Одинокий поживший человек кончает жизнь самоубийством. Действие первое — в морге. Угрюмый сторож уходит, гремя ключами…
— Левушка, — сказал, подойдя, господин в черном. — Привезли немецкое пиво.
— Присоединяйтесь! — щедро воскликнул Левушка и пояснил, как в старомодной пьесе, «в сторону»: — Это приютские близнецы.
— Присоединяйтесь! — жалостливо поддержал господин в черном.
Лиза ответила твердо:
— Мы сами по себе, — и повлекла Алешу в какие-то деревянные переходики, клетушки и лесенки в поисках позапрошлого подвальчика с пирожными.
В дубовом подвале, в клубах дыма, в тускло-мрачном отблеске словно погребальных светильников сидели писатели и пили пиво. Она сегодня собиралась напоить его «кофием» — Алеша грустно поник над своей чашечкой.
— Отличные пирожные, да?
— Напрасно не дослушали Левушку, — сказал он рассеянно. — Сторож уходит, трупы оживают…
— Да ну, дрянь. Он только что придумал. Ты представляешь советскую пьесу про мертвецов?
К соседнему столику, за которым сидели двое в черном, подошел третий, тоже траурный, и обратился официально:
— Товарищ Светлый, почему вас не было в крематории?
— Потому что я не мог, — с достоинством ответил один из сидящих.
— Ваша речь была запланирована.
— Это недоразумение, товарищ Маков, так и передайте своим товарищам. Я никогда не присутствую на гражданских панихидах, у меня нервы.
— У всех нервы.
Стоящий отошел, а сидящий процедил:
— У него нервы, слыхали? Юморист-сатирик! Участвует во всех похоронных комиссиях, сжигает сладострастно.
— Да плюнь, — посоветовал второй сидящий и отпил из немецкой жестянки. — Как твой доктор говорит: «Жизнь прекрасна».