— Вкусно, папочка? — проворковала Ляля и попыталась вырвать косточку, чтоб всучить взамен зеленое яблочко. Андреич не отдавал — и вдруг заплакал. И мне уже не в первый раз, ужасный раз, показалось: он все по-своему понимает. Никакого идиотизма не было в выцветших глазах, слезы лились, омывая морщины, и только улыбка выдавала, да, он позабыл ее убрать. Дети (не господа, а настоящие, Федины, мальчик и две девочки) глядели во все глаза.
Трогательный старинный сюжет шел к развязке раскорякой, без катарсиса: детишки не прослезились вместе с отцом и явно намеревались смыться. Возникла Фаина с метлой — подручный удачи, чтоб взметнуть трехдневную тучку пыли, с которой унесутся двойняшки. «Освободить помещение!» Дядя Петя не растерялся и предложил Фаину в качестве сиделки: недоразумение, дескать, каждый день с горшком, а белье не меняют. Доярка встала в дверях, прочно подбоченясь. Господа не решались на приступ, начался торг. Фаина требовала вперед за месяц, на что Витюша резонно возражал: а может, папочка тут месяц не протянет? Фаина божилась, что отдаст остаток, — дети не верили. Когда стало совсем невмоготу, я случайно взглянул на адвоката и почему-то успокоился за Андреича, его больше не будут бить, так мне показалось. А других? На всех не хватит ни Кириллов, ни Мефодиев.
— Кирилл Мефодьевич, почему совокупление ощущается грехом, как вы думаете?
— У меня так сложилась жизнь, — отвечал диковинный человек, — что я не испытал этого ощущения в полной мере.
Я воззрился с недоверием.
— Вы сектант? Монах? Или были больны?
— Нет. Просто так сложилось.
— Ну, так я вас просвещу: в результате плодятся и размножаются уроды.
— Все — уроды?
— Ну, несчастные. Все, — после стакана водки говорил я с излишней категоричностью. — Нет, я еще в юности дал зарок: никаких детей, никаких жертв.
— Однако вы женились.
— Она была согласна со мной.
— Иногда супруги боятся не уродов, как вы выразились, а родов, — задумчиво произнес он. — То есть смерти жены.
— Кирилл Мефодьевич, поговорим лучше о вас. Что значит: так сложилась жизнь?
— Я сидел, воевал, опять сидел. Моя невеста ждала меня двадцать три года.
— Не дождалась?
— Дождалась, в пятьдесят седьмом. Но вскоре умерла.
— Извините, это слишком идеально, — пробормотал я, чувствуя тайну, — это слишком…
Ляля промокнула слезы Андреичу прозрачным платочком, твердя: «Папочка меня узнал». Витюша, похохатывая (не жалко, мол, но забавно), оторвал от сердца, из внутренностей итальянского пиджака, двадцатипятирублевку, все следили напряженно, Фаина сделала стойку, и в это самое «народное вече» вступили мои родители. Я вмиг протрезвел.
Не самый удачный момент в нашей жизни (обстановка могла бы быть более благопристойной), да ладно уж, может, и к лучшему — столько свидетелей, не до слез, не до подробностей… Да, но мне нужны кой-какие подробности! Например, про дедушкин парабеллум. Околобольничная компания тотчас рассосалась, сгинули детишки и дети, и жены, Фаина унеслась на метле с ассигнацией, Кирилл Мефодьевич с учтивой поспешностью уступил маме табуретку, отец встал за ее спиной. Семейный портрет в старости. Главное — не расслабиться, а то не сумею довести дело до конца, задохнусь.
— Сынок, что случилось?
— Перенапрягся, пустяки. А как же вы меня…
— Ты же оставил записку. Приезжаем сегодня, никого нет, собак нет…
— Собак отвезли… завезли.
— Но я не понимаю…
— Поль меня бросила.
— Не может быть! Павел!
— Из-за кого бросила? — спросил отец. Мы разговаривали быстро, вполголоса.
— Из-за Жеки. Собак он куда-то завез. Не волнуйтесь. Все банально и бездарно.
— Мне никогда не нравился этот мерзавец!
— Мам, тебе нехорошо?.. Пойдемте в сад. Пап, хочешь сигару?
Он махнул рукой, доставая извечный «Беломор».
— Идемте!.. Так вот, я переживал и слег… слегка. Но теперь уже все позади…
— Тебя бросила жена — и ты слег, — перебил отец, кажется, презрительно. О, я в папочку! Я чувствовал его гнев и готовность на все. Как он себя ломал и смирял в партийных тисках? Если б я был реалистом и имел время, я бы исследовал этот феномен.
— Павел, все не так! Неужели ты не чувствуешь?
Зачем они меня мучают?
— Все так. Здесь хорошо. Ко мне ходят, носят…
— Кстати, кто этот человек? — поинтересовался отец.
— Какой?
— Тот, что уступил маме табуретку.
— Адвокат.
— Адвокат, — прошептала мама. — Что ты натворил?
— Абсолютно ничего. У него тут дачка… ну, знакомый.
— Странное лицо, — заметил отец. — Вообще мне все не нравится, все странно.