Странная тоска воскресенья в больничном тихом саду, где мелькают розовые и голубые ангелы в зелени, в пламени и в ранней позолоте, соображают на троих, на двоих и в одиночестве, чтоб приглушить страх смерти.
— Ты тут пьешь? — спросил отец, принюхиваясь.
— Да нет. Угостили… воскресенье.
Я был готов к поединку, давно готов, но мешала мама — человек чрезмерно утонченный, чувствующий между слов, между строк, между нами.
— У меня смехотворный диагноз — нервы. Вот, мама, если не веришь, поговори с Любашей. Медсестра. Как раз сегодня в первую смену дежурит. Чудесная девочка.
— Любаша? — переспросила мама, вздохнула, поняла (отсылают), пошла по аллейке к нашему флигелю.
— Я всегда знал, что он мерзавец! — отчеканил отец, словно нарочно спеша мне навстречу.
Он сидел на лавке рядом, но отъединенный; грузный, но не толстый, а даже в своем роде величественный. Этакая глыба, матерый человечище. Вождь про писателя, а всегда кажется — про вождя, который, смеясь, расставался с прошлым. Посмеялись, а у нас смеха не получается — ну, если надрывный смешок.
— Что значит «всегда», пап?
— Ты знаешь.
— У тебя что-то конкретное или просто ощущение?
— Дмитрий! Не испытывай моего терпения.
— Да в чем дело? — я терял терпение. Он развернулся, спросил в упор:
— Ты помнишь того мальчика?
Чудно это прозвучало, как диссонанс во сне; сияющий осенью сад вздрогнул, но тут же потек привычным вселенским путем.
— Жеку, что ль?
Отец усмехнулся, глаза поскучнели.
— Да, ты связался с ним давно, слишком давно, намертво.
Мы подходили к чему-то страшному, я чувствовал, настолько страшному, что и он испугался. Замкнулся, пробормотав безразлично:
— Я ничего никому не скажу.
— Что ты не скажешь?
— Ничего.
Я передернулся — издевается он надо мною, что ли! — секундная ненависть судорогой прожгла нутро и исчезла в мире, сменившись сантиментом: мой старый отец, больной, утомленный коммунизмом. Две женщины на ступеньках флигеля говорили обо мне, мама глядела на Любашу заискивающе и кивала. Но я должен докопаться до конца! «Зачем? — шепнул кто-то трезво со стороны. — Коль конец один?» Запланированный-отрепетированный. А что будет с моими стариками после моего конца? А, черт, проклятый ком в горле. Допрос затруднялся тем, что задушевные разговоры не были у нас в ходу.
— Пап, как ты догадался, что мы были в Милом? Ну, тогда, в пятьдесят седьмом?
— Вместе с тобой исчезли ключи от дачи.
— Ты приехал и увидел взломанную тумбочку? И что дедушкин парабеллум…
Он глянул с зорким прищуром.
— Тебе известно, что он дедушкин?
— Мама рассказывала, давно.
Нахмурился неодобрительно.
— Ты спрятал его во время ареста.
— Это был трофей, незарегистрированный. Где он сейчас?
— Мы его потеряли.
— Потеряли? — он оживился. — Где и когда?
— Где-то по дороге, в поезде.
Я почувствовал, что чем-то разочаровал его.
— То есть в Милом пистолет был при вас?
— Да.
— Вы ходили с ним в березовую рощу?
Давешний страх, стародавний детский кошмар вернулся.
— Откуда ты знаешь, что мы ходили с ним в рощу?
Он промолчал.
— Откуда? От Жеки?
Отмахнулся брезгливо.
— За нами кто-то следил? Там был кто-то третий?
Он вдруг рассмеялся тем самым надрывным смешком.
— Скажи: Вэлос стрелял?
— Нет, я. Испробовал.
— Испробовал?.. Вон мама идет, — сказал отец буднично. — Никогда не смей возвращаться к этой теме.
Я понял, что приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Между тем детская история представлялась еще более загадочной — в полночных лучах, береза прильнула к подоконнику, народ спал. Кто был в роще? Кто был третьим между нами?
В полусне (действовало снотворное) я приподнялся, вылез в окошко, в серебряные ветви, бледный свет отражался в озерном зеркале, деревья оживали вечными путниками, ночным разбойником выныривал из тьмы куст… а то крест, прокрался меж могилами; истина была где-то рядом, летела впереди на черных крыльях, надвинулся Никола и остался в ночи, закружил лесной дух, забрезжила березовая опушка лунными прогалами. Проселок. Вот здесь!
Вокруг кишела невидимая, но предполагаемая жизнь, охи, вздохи, уханья, ночные силы земли, звезд и вод обтекали тело пронзительной свежестью… зачем здесь, в русском лесу, пистолет с рурских заводов? зачем здесь труп? — выговорилось вдруг вслух и тут же поправилось: не здесь, что ты, на Галицийских полях. В орловском централе. В правом Никольском приделе. Плодородный земной слой — гумус — это косточки. Прах и тлен, который однажды соберется в Армагеддоне на последний Суд.