— Вино в полдень — не пробовала.
— Тебе и не надо. Никаких искусственных встрясок, сама собой играешь. Впрочем, все попробуешь. Живи как хочется.
Сладостный хмель пропитывал, казалось, самую тьму, и как приятно пить его, не отрываясь, из его рук — ледяной яд своеволия.
— Я всегда знала, что буду жить как хочу. Безо всякого посмертия.
— Не хвастайся.
Машина плавно остановилась, прижавшись к тротуарчику средь домов-инвалидов, старых воинов в рубцах и шрамах. Стремительно темнело. «Давай зайдем… ну не то чтобы в гости, а…» — «Давайте!» — «Родная сестра деда. Ей девяносто девятый год». — «О-го!» — «Тут тебе и война, и мир». Мир экспрессионизма, как будто изломанный во времени и пространстве в угрюмом дворе с траншеями, через которые проложены хлюпкие доски, с дверью, обшитой фанерой (фанерки с гражданской, с комиссаров, заменяли зеркальные стекла), в грязноватой дворцовой роскоши парадного с бесчисленными кнопками звонков.
В тронутом тленом кресле под чадящей лампадой сидела пиковая дама и раскладывала пасьянс. Преобладающая обстановка — ветхости и временности, на выцветших зеленоватых обоях пронзительно зеленеют овальные и квадратные заплаты от исчезнувших лиц, за дырявой шелковой ширмой подразумеваются чемоданы, готовые к отбытию: кликнуть призрак лакея, спуститься к экипажу с парой гнедых — и в запредельную Ниццу. Оставивши сложный запах чада, лежалой одежды и духов. Лиза наблюдала, как Иван Александрович особым образом поклонился и поцеловал очень белую костлявую руку.
— Как вы себя чувствуете, Марья Алексеевна?
— Отлично, как всегда, — ответствовал густой и властный глас, и на Лизу глянули черные, поразительно живые глаза на мертвом лице. — Прошу садиться.
— Позвольте представить: Елизавета Васильевна.
— Лиза, — уточнила старуха без дворянских церемоний и обратилась к Ивану Александровичу: — Я знала, что ты придешь, — и очень вовремя. Я завтра умру.
— Дорогая моя, не преувеличивайте.
— Поэтому у меня отличное настроение. Скоро встречусь с сыновьями, мы по-настоящему не виделись с гражданской. Я хочу тебе кое-что отдать заблаговременно, возьми в комоде в верхнем ящике бархатный мешочек. Ванечка у нас последний тут, в России, — пояснила Лизе. — Рухлядь и тряпки распределены, письма и карточки уничтожены, иконы пойдут в церковь.
Иван Александрович пожал плечами, но, не прекословя, исполнил, сунул что-то тускло-вишнево блеснувшее в карман, подсел к круглому столику.
— Это вам карты про завтрашнее нагадали?
— Ну, ну, я не в маразме. — Взглянула на Лизу: — Как вы находите?
— Ничуть, наоборот.
— Вот видишь, я просто знаю. Сегодня соборовалась и имела намерение всю ночь читать Евангелие (взглянула на книгу на столе) — устала, глаза. Впрочем, оставим эти дела вечности.
— Хотите, я вам почитаю?
— Потом. Вас не слишком все это угнетает, Лиза?
— Совсем нет. Ведь вам отлично?
— Умница. Одобряю, Ваня, твой вкус и смысл.
— Вы мне тоже очень нравитесь. Мне особенно понравилось, как вы сказали про сыновей. Они ведь были совсем маленькие в гражданскую?
— Они были офицерры, — объявила старуха громогласно, грассируя. — Пррапорщики. Семнадцати и восемнадцати лет. Вам интересно?
— Ужасно.
— Ужасно — да или ужасно — нет?
— Ужасно — да!
— Борис и Глеб. Я не суеверна! — воскликнула внезапно и ударила костяшками пальцев по столу. — Имена давали по Святцам: 2 мая и 24 июля. Их святые так распорядились.
Энергичным движением сгребла карты в колоду, рассыпала, опять собрала, принялась тасовать; эта игра-борьба продолжалась во время визита, на стол неожиданно выбрасывался разноцветно-глуповатый валет, поддельные короли (скипетр, держава, усатый профиль) или юркая шестерка. «Она никогда не умрет», — почему-то подумалось вдруг.
— Я сегодня расположена к воспоминаниям.
— Ради Бога, — отозвался Иван Александрович предупредительно и с любопытством.
— Ты кури, Ванечка.
— Благодарю, обойдусь.
— Кури, мне будет приятно. (Он послушно закурил.) Их закопали еще живыми, во всяком случае, про Бориса я знаю точно.
— Как это? — Лиза не поняла.
— Когда красненькие заняли Крым и арестовали остаток, прополз слух, мы прокрались ранним рано за город, матери и жены…
Старуха ощутила на бесчувственном лице незабвенное холодное солнце и ветер. Смертники копали траншею, неглубокую, но длинную и извилистую. Вот встали на краю; Борис и Глеб — в белом нижнем белье — держались за руки. Они не боялись, она знала и сама не боялась. Глеб внезапно обвис на руках у брата, потом упал и Борис. Палачам было жутко, коммунизм только начинался, они еще не привыкли, стреляли как попало и сразу сбрасывали тела в братскую траншею.