— Крест.
— Пусть так. Вы отрыли его, он увидел небо. Добрый охранник, надо думать, задремал, Борис выбрался из ямы, и так далее. Выжил благодаря удивительной завесе — амнезия, забвение. Поражает также благородство вдовы и плотника. Вообще сильный сюжет. Что вам почитать?
Старуха отозвалась монотонно, закрыв глаза и откинувшись в кресле:
— В первый же день недели Мария Магдалина…
Он кивнул, быстро нашел страницу, начал отчетливо, отстраненно:
— «В первый же день недели Мария Магдалина приходит ко гробу рано, когда еще темно, и видит, что камень отвален от гроба.
Итак, бежит и приходит к Симону Петру и к другому ученику, которого любил Иисус, и говорит им: унесли Господа из гроба и не знаем, где положили Его…»
Лиза прислушивалась: простые русские слова, но непривычный ритм, повторы и инверсии создают подспудное напряжение, тяжело.
«И наклонившись, увидел лежащие пелены, но не вошел во гроб…»
Как это: не вошел во гроб? Нет, тяжело. Лиза вгляделась в ослепительно бледное бесчувственное лицо: как же она могла стерпеть и не сказать Борису, что она мать его? Невероятно. Детали таинственного сюжета: песок, крест, драгоценности, белое белье, протянутая рука — сконцентрировались в продолжении: они держались за руки, а где же Глеб? А если он тоже спасся? Они работали на объекте и никогда не узнали друг друга — жуткий сюжет. Лучше слушать:
«Иисус говорит ей: жена! что ты плачешь? Кого ищешь? Она, думая, что это садовник, говорит Ему: господин! Если ты видел Его, скажи мне, где ты положил, и я возьму Его.
Иисус говорит ей: Мария! Она, обратившись, говорит Ему: Раввуни! что значит учитель…»
И тут жуть — в тайне противоестественной: ведь этого не могло быть, нельзя выйти из гроба. Нельзя! А читают и слушают тысячи лет. Иван Александрович слишком умен, конечно, не верит, а угождает пиковой даме. И все-таки ужасно жалко, что ее не встретят там Борис и Глеб, юные и прекрасные, с любимой собакой Клотильдой, не поцелуют, не заплачут от счастья, никогда не узнают, как она ползла по песку с плотниковым крестом. А вдруг?..
Что-то невыносимое, жалящее, как живой огонь, вошло на миг в душу… Лиза вздрогнула. Ободранная коммуналка, откуда не уезжают в Ниццу, а разве что на кладбище, и сдержанный равномерный голос:
— «Пришел Иисус, когда двери были заперты, стал посреди них и сказал: мир вам.
Потом говорит Фоме: подай перст твой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в ребра Мои; и не будь неверующим, но верующим.
Фома сказал Ему в ответ: Господь мой и Бог мой!..»
Нет, хорошо. Правда это или неправда — все равно, как сильно и хорошо! Лучше умирать так.
— Что еще вы хотите послушать, Марья Алексеевна?
— Благодарю, Ванюша, и вас, деточка.
Лиза поняла: визит окончен.
— Сейчас я отвезу Лизу и вернусь.
— Ни в коем случае, — глаза открылись, их черный огонь оживил лицо. — Приезжай завтра… то есть уже сегодня, — старуха подумала. — К семи вечера.
По дороге Лиза начала приставать с вопросами (он позволял, даже поощрял детскую любознательность):
— Иван Александрович, я не поняла. Когда Мария не обнаружила труп, она побежала к Петру, так? А потом…
Он перебил невпопад, рассеянно:
— Христианство погубило Римскую империю. И нашу.
— Так ведь у нас атеизм.
— Ну да. То же христианство, только вывернутое наизнанку.
— Ну и ладно, жили мы без империи и проживем.
— Да это единственное, что у нас осталось — и вот-вот рухнет. В Крыму ее не добили, она тайком выбралась из ямы и в беспамятстве стала красненькой. Стало быть, надо добить, что и успешно делается.
— Вот и доктор так считает, а я…
— Какой еще доктор?
— Вэлос, Митин друг. А я не верю.
— Ишь ты, какая прелесть.
— За что нас добивать? Что мы такого сделали? Марья Алексеевна, например, вдова и плотник. Их добить?
— Это остаток. Он умер или умирает. Мы умеем красиво умирать — в белом белье, — Иван Александрович усмехнулся и добавил, следуя каким-то прихотливым ассоциациям: — Почему философ не воспользовался парабеллумом?
— Вы считаете: убить?
— Почему бы и нет? Тоже боевой офицер, и арест не был для него неожиданностью. Успел бы прихватить с собой труп, другой, третий. Что ему помешало?
Лиза представила, что вот сейчас, через секунду — добровольное небытие.
— Страшно, Иван Александрович.
— То-то же, не хвастайся.
— А откуда вы про него знаете?