— Давай телефон.
— На. Иван Васильевич.
Ну, знамо дело, последний псевдорюрикович.
— С вами говорит автор «Игры в садовника».
— Дмитрий Павлович Плахов? Удачно!
— Мне хотелось бы узнать, что вас привлекло в моей прозе.
— Натурально, демонизм. У вас с телефоном все в порядке?
— Работает. Моя сказка…
— В каком смысле работает?
— Не подключен. Моя сказка…
— Это фантастическая сатира, созвучная… сами понимаете, с чем.
— Не понимаю.
— Вы где живете, Дмитрий Павлович?
— Возле Герцена, за Моссоветом.
— Вот-вот. Мы все живем с Герценом, с Моссоветом и так далее. Когда мы с вами будем писать сценарий…
— Да почему сатира, черт возьми!
(На кухне любитель Карапетян, спекулянт по профессии, затянул бодрым баритоном: «Ехал на ярмарку ухарь-купец, ухарь-купец, удалой молодец… эх, эх, труляля…»)
— Фантастическая, подчеркиваю. Позвольте объяснить, как я мыслю. Ваши душевнобольные играют в палате, воображая себя цветочками, так? Вы очень тонко передаете дух каждого цветка: крапивы, розы, незабудки, лилии и так далее. А кто садовник, кто придумывает игру? Санитар, который в антракте может ту же розу изуродовать. Чувствуете подтекст? А вы: сказочка! Конечно, художник, творит интуитивно, а я должен мыслить. Я хочу показать наглядно «дух отрицанья дух сомненья». Не у нас, Боже сохрани, у них. Клиника находится в Швейцарских Альпах, где водятся кретины, читали Бунина? — снимать будем в Карпатах: фаустовский колорит, обязательно Бах…
— Черт знает что такое!
(Неторопливой тенью прошел Соломон в туалет.)
— Не нервничайте, я сам человек нервный.
— Простите.
— По контрасту, вначале мелкими вкраплениями, потом все более усиливаясь, возникает идея России — в черно-белом варианте, кадры непременно документальные, Бах переходит в православное «Ныне отпущаеши», своего рода Реквием. Заметьте, я ничего не присочиняю, все это есть у вас в подтексте. Но у нас нельзя. Так тем лучше! Западная тема в соединении с русской кончиной создает атмосферу всемирного сумасшедшего дома с санитаром во главе. И когда в финале цветочки-ангелочки, то есть безумцы, душат садовника…
— Да ничего подобного у меня…
— У вас другая концовка, да, между нами, эзоповская. И это объяснимо по соображениям… сами понимаете, по каким. Цветы-души спасены в некоем саду. Подразумевается ведь рай, так сказать, Божий сад? Это не эффектно, это сказка, оглянитесь вокруг себя и прислушайтесь.
(Соломон прошел обратно и громко покашлял, заглушая баритон из кухни.)
— Я никогда не сочинял ни антиутопий, ни сатир!
— Ваши фантазии изумительны, как их ни назови. Когда мы будем писать сценарий…
— Нет, я не хочу.
— Успокойтесь, займитесь аутотренингом. Вам поможет Евгений Романович.
— Да как вы не понимаете…
(В полутьме возникла внучка Григоровича, и откуда-то из бездны голос Мамедовны воззвал отчетливо: «Почти десять минут!»)
— Прощайте.
— До скорого. Может, в дальнейшем удастся протащить и «гробницу», мы ее так закамуфлируем…
— Прощайте.
Вэлос шутил, леди смеялись. Его девочка, его радость в английском костюме, с накрашенными губами и с сигаретой показалась иностранкой, зашедшей шутки ради в притон (эта леди с утра до вечера за машинкой — деньги-господа, — а он отказался из эстетических соображений от «пародии» — как иначе назвать Швейцарские Альпы в Карпатах… дело не столько в эстетике, в другом, в другом!). Вэлос оторвался от беседы (то есть от костюма, он рассматривал швы, подкладку, этикетку и одобрял), спросил:
— Ну как?
— Он неглуп.
— Ну еще б! Ты будешь писать сценарий?
— Толстой сказал про «Анну Каренину»: делайте хоть балет. Я до такого непротивления еще не дожил. Балет сделали. Автор умер.
— Жека, сколько он получит за сценарий? — поинтересовалась Дуняша, будто автора тут не было.
— Хороший вопрос. Я уточню и доложу. Вся соль в том, что пациент умеет продать за кордон. А это уже не шутки. Ну, доллары пойдут в казну (кесарю кесарево), Мите — слава. Сюжетец тянет на Канны или Венецию (цветы в сумасшедшем доме — блеск!), да Шубин-Закрайский добавит жути. Чувствуете, как она подкрадывается?
— Жуть?
— Слава, Митюша! — Жека сделал остроумное лицо и непринужденно залопотал по-английски: — «Мистер Плахоф, вы иносказательно изобразили узников совести, томящихся по психушкам в России?» — «Да как вам сказать, сэр…» — «Понятно. Что собою представляет в этом контексте образ санитара-садовника?» — «Сатану, сэр». — «Понятно. Кого конкретно из государственных деятелей вы имели в виду?» — «Это тайна художника». «Нью-Йорк Таймс»: «Говоря о политической обстановке в красной империи, известный радикал Дмитрий Плахов заявил, что это тайна». — Жека сделал задушевное лицо. — Отечественный вариант: «Дмитрий Павлович, я волнуюсь, нечасто, ох, нечасто советских художников по достоинству оценивают в странах капитала. Что вы ощущаете?»