— Я дышу одним воздухом с тобой.
— Господи, Поль! Мне сегодня показалось, что ты уходишь.
— И мне, да. Ты как будто отдельный, сам по себе.
— Кошмар. Что делать?
— Как что? Писать.
— Не хочу. Черт знает что получается.
— Ты им не верь.
— Причем тут они! Я сам чувствую, — он улыбнулся в отчаянии. — Должен я, как всякий порядочный художник, пережить кризис?
Она вдруг сказала:
— Православный покров на нашей земле ослабел, нет заступников, нет молитвы… нет, есть, конечно, что я говорю!.. но везде дыры. Митя, ты ведь не уйдешь?
— Я гад, — проговорил он медленно. — Поставил свечку — да, был в церкви — не за тебя, а за свободу. На кой она мне нужна без тебя, скажи на милость, без тебя я и писать не смогу! Я сегодня испугался. Поль, зачем тебе Дуняша?
— Я ее люблю, она очень добрая.
— Добрая?.. Нет, я не отбираю, не подумай, я и так у тебя все отобрал.
— Что отобрал-то? Наоборот, все дал. Пойдем на улицу. Оделись, прокрались по коридору, борьба с „кандалами“, свобода! Весна опьяняет, воздух можно пить, черно-вишневое вино в потире — литургической чаше — не на философских пирах, а на последнем, на страшном пире… нет, не надо, я все выбросил, сжег, забыл, пустой и бедный перед Тобою, Господи! Вон удаляются шаги спешной поступью по тротуару — юность ушла, уходит молодость, как хорошо.
— Как хорошо, да, Поль?
— Да, хорошо, прекрасно.
— А я больше не буду писать.
— Ну чего ты испугался?
— Не знаю, иногда я себя боюсь.
— А я тебя не боюсь.
— Точно?
— Точно. Бабушка говорила, что ты милый человек.
Митя тронут, кажется, не хватало именно этих слов „милый человек“ сегодня, на апрельском переломе, когда звезды ярки, хрупки и словно похрустывают стеклянными осколками под подошвами, а деревья на бульваре ждут птиц.
— Вот что, Поль! Надо навестить бабушку.
— Твою или мою?
— Начнем с Орла… Прямо сейчас и поедем, ладно? Пойдем возьмем деньги, ну пожалуйста!
— Пойдем.
— Вот чего мне весь день хотелось, только я не знал. Сначала на Троицкое, потом на Ваганьково.
— Да, надо ехать.
Они спешат, почти бегут по пустынным улочкам в юность, в детство, когда за стенкой ходит бабушка и любовь льнет и ластится к сердцу, замок предупредительно щелкает, однако дверь не поддается! Дубовый засов, кованый крюк и цепочка. Разумеется, ответственный квартиросъемщик. Можно (но лучше не надо) представить, что он говорил и делал, выследив дверную диверсию, и коммуналка объединилась в борьбе. Они хохотали почти беззвучно и никак не могли остановиться.
— Кругом враги народа, нет, я не могу! Сейчас Карапетян нам споет!
— Если б Антон Горемыка слышала, она открыла бы…
— Дожидайся! Кто конфорки без огня включает и портит телефон? Такой же монстр, как Мамедовна, только молчит. Ну что, разбудим Соломона?
— Ой, только не его!
— Так он в любом случае влезет, уж лучше прямо на пулемет…
— Как жалко, правда, Митя?
— Жалко?
— Их всех.
— Да, бедные чудовища. Бог с нами соскучился, честное слово, скука смертная.
Они сели на ступеньку, прижались друг к другу.
— Вернее, бессмертная. Я про себя прежде всего говорю, наша пошлость неистребима никакими революциями, никакой Страшный Суд не разбудит.
Она сказала с потаенной страстью:
— „Летите, собирайтесь на великую Вечерю Божию“.
— Это ж Апокалипсис? А дальше?
— Не помню точно. А! „Чтобы пожрать трупы царей“.
— Вот это сила!
— Там дальше про всех, и про рабов и про свободных, малых и великих, вообще про всех.
Вот это сила! Значит, грянет последний пир с круговой чашей? Когда? В подъездной тьме светилось круглое оконце, как неясная надежда. Надежда на что? Я потащу с собой в вечность чемодан с садовником, с египетскими идолами, с соучастниками (чуть добавят тяжести сегодняшние Валентин с Платоном, их мы поделим с Вэлосом). Зачем мне этот груз? Фантазии-демоны, которые еще нужно искупить… Но ведь есть же и свет, и цветы-души, и реэмигрантка из французской провинции, в которой вся моя любовь к жене. И к России. И каждый порядочный художник должен пережить кризис — прекрасное ожидание весенней ночью перед запертой дверью, а там деньги-господа… Троицкое и Ваганьково, могилы на рассвете с надеждой на бессмертие.
Я искал могилу Иванушки-дурачка и, кажется, нашел. Кладбище заброшенное, запрещенное для новопреставленных, с пятидесятых хоронят под „Путем Ильича“, а сейчас — уже в другом месте. Это мне объяснила Мария, так я зову ее про себя вслед за дядей Петей. Она пришла пожаловаться, что нету нигде зеленой краски — для оградки и скамеечки. Муж, мимолетом помянув советскую власть, сказал, что сам достанет и сам покрасит. Ежели выкарабкается.